Г. — Если не будет слишком длинным и запутанным ваше разъяснение, я был бы вам благодарен за некоторое разоблачение этой «относительности» или «кванты» марксизма.
Р. — Тут нет никакой иронии; я говорю, будучи воодушевлен наилучшими желаниями… В этом же самом элементарном марксизме, который преподают даже у вас в сталинском университете, вы можете найти довод, который противоречит вашему тезису о неизбежности гитлеровской атаки на СССР. Вас обучают еще и тому, что краеугольным камнем марксизма является утверждение, будто противоречия — это неизлечимая и смертельная болезнь капитализма… Не так ли?
Г. — Да, конечно.
Р. — А если дело обстоит таким образом, что мы обвиняем капитализм в наличии постоянных капиталистических противоречий в области экономики, то почему же он не должен страдать таковыми также и в политике? Политическое и экономическое не имеет значения само по себе; это состояние или измерение социальной сущности, а уж противоречия рождаются в социальном, отражаясь одновременно в экономическом или политическом измерении, или в обоих одновременно. Было бы абсурдно предположить погрешность в экономике и одновременно непогрешимость в политике, т. е. нечто необходимое для того, чтобы нападение на СССР стало неизбежным, по вашей мысли — абсолютно необходимым.
Г. — Значит, вы полагаетесь во всем на противоречия, фатальность и неизбежность заблуждении, которым должна быть подвержена буржуазия, каковая помешает Гитлеру напасть на СССР. Я — марксист, Раковский, но здесь, говоря между нами, чтобы не дать повода для возмущения ни одному активисту, я вам говорю, что при всей моей вере в Маркса я не поверил бы тому, что СССР существует вследствие заблуждения его врагов… И думаю, что такого же мнения и Сталин.
Р. — А я — да… Не смотрите на меня так, ибо я не шучу и не сошел с ума.
Г. — Разрешите мне, по крайней мере, усомниться в этом, пока вы мне не докажете ваших утверждений.
Р. — Видите ли теперь, что у меня были основания для квалификации вашей марксистской культуры как посредственной? Ваши доводы и реакция таковы же, как и у какого-нибудь низового активиста.
Г. — И они неправильны?
Р. — Да, они правильны для маленького управителя, для бюрократа и для массы. Они подходят тому, кто является рядовым борцом… Таковые должны в них верить и повторять все, как написано. Выслушайте меня в порядке конфиденциальности. С марксизмом получается точно так же, как с древними эзотерическими религиями. Их приверженцы должны были знать только все самое элементарное и грубое, поскольку у них этим нужно было вызвать веру, т. е. то, что абсолютно необходимо, как в деле религии, так и в деле революции.
Г. — Не желаете ли вы теперь разоблачить передо мной мистический марксизм, нечто вроде еще одного масонства?
Р. — Нет, никаких изотермизмов. Наоборот, я его изображу с наибольшей ясностью. Марксизм, прежде чем быть философской, экономической и политической системой, является конспирацией для революции. И так как для нас революция — это единственная абсолютная реальность, то философия, экономика и политика истинны только постольку, поскольку они ведут к революции. Основная истина (назовем ее субъективной) не существует ни в экономике, ни в политике, ни даже в морали; в научной абстракции это или истина, или заблуждение, но для нас, подчиненных революционной диалектике, — только истина, И поскольку для нас, подчиненных революционной диалектике, она — только истина, а следовательно, и единственная истина, то она должна быть таковой для всего революционного, каковой она и была для Маркса. В соответствии с этим должны действовать и мы. Припомните фразу Ленина в ответ на то, когда ему кто-то указал в качестве аргумента, будто его намерение противоречит реальности: «Я его ощущаю реальным» — был его ответ. Не думаете ли вы, что Ленин сказал глупость? Нет, для него всякая реальность, всякая правда была относительна перед лицом одной-единственной и абсолютной истины: революции. Маркс был гениален. Если бы его труды свелись только к одной глубокой критике капитализма, то и это был бы уже непревзойдённый научный труд; но в тех местах, где его произведение достигает степени мастерства, получается как бы произведение ироническое. «Коммунизм, — говорит он, — должен победить, так как эту победу даст ему его враг капитал». Таков магистральный тезис Маркса… Может ли быть еще большая ирония? И вот, для того, чтобы ему поверили, достаточно было ему обезличить капитализм и коммунизм, превративши существо человеческое в существо рассудочное, что он сделал с необычайным искусством фокусника. Таково было его хитроумное средство, чтобы указать капиталистам, что они являются реальностью капитализма и что коммунизм может восторжествовать в силу врожденного идиотизма: ибо без наличия неумираемого идиотизма в homo economico не могут проявляться в нем непрерывные противоречия, прокламируемые Марксом. Суметь достигнуть того, чтобы превратить homo sapiens в homo stultum, это значит обладать магической силой, способной низвести человека на первую ступеньку зоологической лестницы, т. е. до степени животного. Только при наличии homo stultum в эту эпоху апогея капитализма Маркс мог сформулировать свое аксиоматическое уравнение: противоречия + время = коммунизм. Поверьте мне, когда мы, посвященные в это, созерцаем изображение Маркса, хотя бы то, которое возвышается над главным входом на Лубянке, то мы не можем сдержаться от внутреннего взрыва смеха, которым заразил нас Маркс; мы видим, как он смеется в свою бороду над всем человечеством.