Шум пресса заглушает мое прерывистое дыхание и ее грудные стоны. Низкое жужжание вибрирует внутри, резонируя с нашей исступленной дрожью. Пресс заглушает все мысли, окончательно стирая из нашей сущности всю человечность. Теперь мы - чистое чувство, абсолютная страсть.
Тяжелая сталь охлаждает мою спину, горящую от ее ногтей. Тяжелая сталь давит на меня, заставляет преклониться. Я сжимаю в ладонях ее полные бедра и целую ее в губы. Сталь вжимает меня в нее.
Я чувствую, что мы объединяемся. Головы вжимаются друг в друга, зубы упираются, давят на десны и на губы. На языке - медь, тепло и гладкие осколки. Давление трещит в хребтах и грудных клетках, ребра разрывают кожу, чтобы открыть наши внутренности и смешать нас в один организм.
Я помогаю прессу толчками. Я вбиваюсь в нее, протискиваюсь внутрь, в ее красный жар, и плавлюсь там.
Это последние толчки, последние ощущения. Самые яркие, эссенция момента, его пик.
Через сплющенные губы и растерзанные легкие выходит протяжное восходящее мычание. Ее? Мое? Наше.
Сквозь хрустящую и хлюпающую какофонию плоти и тяжелое жужжание стали я слышу шипение - открылись баллоны с азотом и аммиаком.
Хорошо. Значит, все идет по плану.
Значит, осталось совсем немного.
Я закрываю глаза и исчезаю в ней.
А она - во мне.
***
Цементная коробка подвала была освещена светом мощного прожектора, стоящего в углу. Здесь царил адский холод. На трубах, которых было слишком много, - они тянулись вдоль всех стен и потолка, превращая подвал в подобие клетки, - росли сосульки, светившиеся голубым. По трубам волнисто гнулись и размахивали руками-ветками кособокие ломаные тени. Знакомый уже эксперт зависшими в воздухе облачками слов отгонял восхищенно матерящихся оперативников от гидравлического пресса - здорового, размером с кровать, металлического алтаря под мощной аркой, которая держала верхнюю плиту. Давилка была немного модифицирована - края нижней плиты были ограждены высокой стальной рамкой. В результате получалось что-то среднее между секционным столом и стальной кроватью с балдахином для любителей садо-мазо забав. В середине подвала стоял обычный деревянный столик, накрытый длинной, до пола, скатертью. На столе громоздился куб, кажется, пластиковый. От куба к прессу тянулась толстая трубка, прозрачная, но испачканная изнутри засохшей рыже-коричневой массой. У столика с кубом задумчиво стоял следователь.
Большая часть подвала была занята какими-то цистернами и баллонами, подключенными к трубам. Они кокетливо блестели стальными боками, как маркизы, хвастающиеся пышными панье.
Следователь, вперившийся в куб, выглядел неинтересно и был похож на любителя современного искусства на выставке каких-нибудь неоабстракционистов. Пресс же собирал аншлаг, поэтому инспектор первым делом двинулся к нему.
- Ну, что тут... - инспектор замер с протянутой к эксперту рукой, как нищий на паперти.
По нижней плите пресса были размазаны два тела. Определить, где заканчивалось одно и начиналось другое, не представлялось возможным. Они были бесформенными и почти плоскими, как раскатанное тесто. Только странно, по-бумажному бугрились, морщились и изгибались в тех, очевидно, местах, где окровавленная кожа прилипла к верхней плите пресса и потянулась за ней, когда пресс открыли. Два опустошенных мешка с раскинутыми и спутанными потрохами. Месиво из мяса, кишков и костного крошева. Медицинский свет прожектора окрашивал кожу в мертвенную синюшную белизну и играл на расквашенных в кляксы органах тусклыми морговскими бликами. Кровь, которой было на удивление мало - только отдельные пятна на телах - казалась совершенно черной. На месте голов - неаккуратная волосатая лепешка с торчащими сквозь прорванную кожу осколками раздавленных черепов.
- Ну, как вам аппликация? - от высокого голоса инспектор вздрогнул. Шероховатое тепло ладони эксперта показалось каким-то неестественным, неприятным. - Тошнотворненько?
«Аппликация» не казалась инспектору тошнотворной. Зрелище было настолько сюрреалистичным, что в него было сложно даже поверить, и тем более - среагировать на уровне физиологии. Чтобы хоть как-то среагировать, его нужно было сначала осознать. Но оно было за гранью - слишком сложно представить, что за этим стояло, какая больная психика, какие исковерканные мысли, какие уродливые чувства.
Действительно, на него можно было смотреть только как на отталкивающую картину или аппликацию.
- Я этого не понимаю, - растерянно сказал эксперт. - Что это? Зачем? Но он это хотел сохранить. Тут холодно, чувствуете?