- Двенадцать... пока. - Иконов пощурился в запотевшее стекло, вздохнул и откинулся в кресле. - Езжай уже. В болото.
***
Я сейчас завидую себе, впервые осознавшему свою ошибку. Подножка. Провал ноги в пустоту вместо ступеньки. Впечатления, граничащие с опытом смерти. Когда взрывная энергия энтузиазма сменяется адреналином холодного ужаса, а бетонная уверенность разлетается в пыль. Когда только что каменный стояк кисейной барышней падает в обморок. Абсолютно чистое будущее оказывается лишь рекламной картинкой на стене, в которую ты врезаешься на полной скорости. Идеальная чувственная абстракция порога. Черты. Точки.
Вот оно, и что теперь?
Когда твои трясущиеся от ужаса ноги стоят в луже крови, расплывающейся вокруг твоей первой неудачи, у тебя есть только два пути.
Отказаться. Остановиться. Истерично прибраться, трусливо оглядываясь через плечо. Выкинуть все воспоминания. Забиться в угол и болезненно выскребать из сердца все свои задумки, зная, что они вернутся, что они будут посещать тебя снова и снова, сводить с ума и упрекать в трусости и нерешительности.
Или продолжить. Переступить через себя. Это единственная преграда - ты сам. Все остальное не имеет значения. Выпрямиться, посмотреть на результаты своей самоуверенности и быть готовым увидеть их еще не раз.
Тогда я и обернул трубу поролоном.
Вторая была идеальной. Такой я больше не находил. Она билась и извивалась. Она заламывала руки и обвивала меня ногами. Она закусывала губу и впивалась в мою кожу ногтями. Она рычала и стонала.
Я сошел с ума.
Уже готовясь дернуть рычаг, я вгрызся в ее хрупкую шею. Она хрустела под моими зубами. Горячая кровь брызнула мне в рот. Я не отрывался от нее, пока не понял, что ее хриплое дыхание утихло. Она обмякла. Вся ее энергия улетучилась в прерывистом свисте. Дергать рычаг было слишком поздно.
Я спугнул момент. Не успел его запечатлеть.
В этот раз определиться с дальнейшими действиями было значительно проще.
Но дальше словно началась черная полоса.
Другие ничего собой не представляли. Они были овцами, такими же, как и тысячи других. Они пугливо обнимали себя и норовили сжаться, скрутиться в клубок. Они стыдливо сжимали бедра и безнадежно упирались в меня руками. Они хлюпали и плакали, размазывая по мне слезы и сопли, умоляли и просили.
Никакой распущенности и раскрепощенности. Они не впускали меня и не выпускали себя. Они не хотели раскрыться. Только спрятаться в свою скорлупу.
Мне было противно. Они отвращали меня своими влажными собачьими глазами, мокрыми щеками и сопливыми носами. Меня тошнило от их влажных пальцев, липнувших к моей коже. У меня сводило зубы от их заунывных девчачьих голосков и дерганых всхлипов. Они меня не захватывали. Мне просто хотелось избавиться от них.
Они пищали и суетились, как котята, и я душил их, как котят.
Их крики и плач сходили на нет. Их руки слабели и переставали биться, замирали и легко опадали на мои. В самом конце они будто бы сами просили меня оставить их в покое. Их покидала сила, они мирились и успокаивались. Хрипы сменялись свистом. Глаза тухли и закрывались. Их уродливые красные и вздутые гримасы пустой жалости к себе и надуманного страха расцветали в красоте спокойствия. Они смиренно засыпали.
Они вяли, как зимние розы, и в эти моменты они были прекрасны.
И каждую из них я запечатлел в маленьком бюстике. Эти моменты - высшая точка их красоты, они стоят того чтобы сохраниться и после того, как оригинал сгниет и сгинет.
Даже той, что обделалась прямо подо мной. Я протиснул руку между ее горячих бедер, чтобы сорвать трусы, и в возбуждении сжал всей ладонью холм Венеры. Но под рукой чавкнула набухшая жаркой влагой ткань. Пальцы вошли в сочащуюся массу, и в нос ударила тяжелая удушливая вонь.
Она была паникершей. Билась до последнего. Вилась ужом и все норовила вцепиться мне в лицо. Все равно, что трахнуть быка на родео. Умора. Когда я положил измазанные в дерьме пальцы на ее шею, она потянула ручонки к моей. Она никак не хотела смириться, даже ее лицо, - распаленное до пунцовости, уперто осклабленное, щерящееся и сморщенное ненавистью, с глазами, блестящими детской злобой сквозь завесу слез, - даже ее лицо сопротивлялось. Когда жизнь ушла из нее, лицо не успокоилось - глаза закатились под веки, но все продолжали сверлить меня взглядом. Даже в смерти она дразнила меня вываленным набок языком.
И в этом была своя красота.
Да, она никак не хотела отдаться искусству, но у нее был характер, отпечатки которого сохранили ее мертвые плоть и кожа.
Думаю, ее посмертная статуэтка моя любимая.
Только одна из них доставила мне удовольствие.