Шай стыдилась за него, и из-за него, и поэтому сердилась. Она ткнула пальцем в лицо Клаю, словно обнаженным кинжалом, который без сомнений пустила бы в ход.
– Сквердил[2] – ну и название для города, где так ведут дела! В прошлом году ты платил двадцать восемь, а у тебя не было и четверти нынешних покупателей. Я возьму тридцать восемь.
– Чего? – Голос Клая взвился даже выше, чем она предполагала. – У тебя там золотые зёрна?
– Именно. Высшее качество. Намолоченные моими собственными руками, сбитыми в кровь.
– И моими, – добавил Ягнёнок.
– Цыц, – сказала Шай. – Я возьму тридцать восемь, и хрен ты меня сдвинешь.
– Ты спятила! – взбесился Клай, его жирное лицо изрезали гневные морщины. – Только потому, что я любил твою мать, предлагаю двадцать девять.
– Ты никогда не любил ничего, кроме своего кошелька. Любая цифра меньше тридцати восьми, и я лучше сяду у твоей лавки и стану предлагать всем этим прохожим чуть дешевле твоей цены.
Он знал, что она так и поступит, даже если это дорого ей встанет. Никогда не угрожай, если хотя бы наполовину не уверен, что выполнишь угрозу.
– Тридцать один, – выдохнул он.
– Тридцать пять.
– Ты задерживаешь всех этих добрых людей, самолюбивая сука! – Или она показывала добрым людям, сколько он прибыли выжуливает, и рано или поздно до них дойдёт.
– Это не люди, а отбросы, и я буду их задерживать, пока Иувин не вернётся из земли мёртвых, а это значит тридцать пять.
– Тридцать два.
– Тридцать пять.
– Тридцать три, и можешь заодно сжечь мою лавку, когда уйдёшь.
– Не искушай меня, толстяк. Тридцать три, и добавь пару тех новых лопат, а ещё немного корма для моих волов. Они жрут почти столько же, сколько ты. – Она плюнула на ладонь и протянула ему.
Клай горько скривил рот, но так же плюнул, и они пожали руки.
– Твоя мать была не лучше.
– Терпеть её не могла. – Шай локтями пробила себе дорогу назад к двери, оставляя Клая вымещать злость на следующем покупателе. – Не особо трудно, так ведь? – Бросила она Ягнёнку через плечо.
Большой старик-северянин теребил выемку в ухе.
– Думаю, я бы лучше остановился на двадцати семи.
– Это потому что ты какой-то чёртов трус. Лучше сделать дело, чем жить в страхе перед ним. Разве не ты мне всё время это твердил?
– Время показало мне недостатки этого совета, – пробормотал Ягнёнок, но Шай слишком увлечённо поздравляла себя.
Тридцать три это хорошая цена. Шай прикинула в уме – на тридцать три можно оставить на книги для Ро, когда они починят протекающую крышу амбара и купят пару свиней на развод, на замену зарезанным зимой. А может, хватит и на семена – можно попробовать снова высадить грядку капусты. Она ухмылялась, думая о том, что сможет выправить с этими деньгами, что сможет построить.
«Большая мечта ни к чему», – говорила её мать, когда изредка бывала в хорошем настроении, – «хватит и маленькой».
– Давай отнесём мешки, – сказала она.
Пускай Ягнёнок был уже в годах, пускай стал медлительным, как любимая старая корова, но сил у него, как всегда, хватало. Никакой вес не мог его согнуть. Шай только и оставалось, что стоять на фургоне и скидывать один за другим мешки ему на плечи, а он просто стоял и жаловался меньше, чем гружёная телега. Затем он уносил их, по четыре за раз, и скидывал Клаю во двор, так легко, словно мешки были набиты перьями. Шай весила, наверное, вдвое меньше него, и была моложе на двадцать пять лет, да и задача у неё была легче, но всё же, довольно скоро влага из неё сочилась быстрее, чем из свежевыкопанного колодца. Жилетка прилипла к спине, а волосы к лицу, руки покрылись розовыми ссадинами от мешковины и белой пылью от зерна. Она так дико чертыхалась, что язык застревал в щели между зубами.
Ягнёнок стоял с двумя мешками на одном плече и одним на другом, даже не особо запыхавшись, а в уголках его глаз от смеха собирались морщинки.
– Шай, хочешь передохнуть?
Шай со значением посмотрела на него.
– Разве что от твоего брюзжания.
– Могу сдвинуть пару мешков и соорудить тебе кроватку. Там, небось, и одеяло есть. Спел бы тебе колыбельную, как в твоей юности.
– Я и сейчас ещё молода.
– Уф-ф. Иногда я вспоминаю ту маленькую девочку, которая мне улыбалась. – Ягнёнок смотрел вдаль, качая головой. – И удивляюсь, что у нас с твоей матерью пошло не так?