Оставив нож под рукой, он оттолкнул безвольное тело к другому краю кровати. Труп беззвучно соскользнул на ковер. Ляпис провел рукой по залитому потом лбу. Во всех его мускулах была разлита дикая, готовая вскипеть сила. Он поднес руку к глазам, чтобы посмотреть, не дрожит ли она, — она была тверда и спокойна, как сталь.
Снаружи крепчал ветер. Крутящиеся облака пыли косо отрывались от земли и пробегали по травам. Ветер приставал к стропилам, ко всем закоулкам крыши и всюду порождал жалобное улюлюканье, развешивал звуковую кудель. Без предупреждения хлопало окно в коридоре. Дерево перед кабинетом Вольфа волновалось и беспрестанно шелестело.
В комнате Ляписа все было спокойно. Солнце мало-помалу вращалось, постепенно высвобождая цвета картины, висевшей над комодом. Красивая картина: авиамотор в разрезе, зеленым обозначена вода, красным — керосин, желтым — отработанные газы, а голубел, естественно, проточный воздух. В месте сгорания красное накладывалось на голубое, это порождало красивый пурпурный оттенок, как у сырой печенки.
Глаза Ляписа покоились на Хмельмае. Она уже не улыбалась. У нее был вид беспричинно обманутого ребенка.
Ну а причина возлежала между кроватью и стеной, сочась густой кровью через черную прорезь на уровне сердца. Ляпис с облегчением склонился над Хмельмаей, запечатлев неощутимый поцелуй на профиле ее шеи, губы его спустились по прилегающему плечу, достигли едва волнуемого ребрами бока и, перебравшись через поребрик в лощину талии, выбрались из нее по бедру. Хмельмая, до тех пор лежавшая на левом боку, вдруг перевернулась на спину, и рот Ляписа запахнулся у нее в паху; под прозрачной кожей вена описывала изящно растушеванную синюю линию. Руки Хмельмаи схватили голову Ляписа, чтобы направить ее в… но уже Ляпис оторвался от нее и с диким видом выпрямился.
Перед ним, в ногах кровати, стоял одетый в темное человек и с грустным видом разглядывал их.
Подхватив кинжал. Ляпис ринулся вперед и ударил. При первом ударе человек закрыл глаза. Веки его упали резко и четко, как металлические крышки. Сам он, однако, продолжал стоять, и Ляпису потребовалось второй раз погрузить лезвие ему между ребер, чтобы тело закачалось и рухнуло к подножию кровати, как перерубленный фал.
Сжимая кинжал в руке, голый Ляпис с гримасой ярости и ненависти разглядывал мрачный труп. Он не осмелился пнуть его ногой.
Хмельмая, сидя на кровати, с беспокойством следила за Ляписом. Отброшенные на сторону светлые волосы наполовину закрывали ее лицо, и, чтобы лучше видеть, она наклонила голову в сторону от них.
— Иди сюда, — сказала она Ляпису, протягивая к нему руки, — иди сюда, оставь это, не создавай себе неприятностей.
— Двумя меньше, — сказал Ляпис.
У него был ровный голос, какой обычно бывает во сне.
— Успокойся, — сказала Хмельмая. — Никого тут нет. Уверяю тебя. Больше никого нет. Расслабься. Иди ко мне.
С обескураженным видом Ляпис склонил голову. Он присел рядом с Хмельмаей.
— Закрой глаза, — сказала она. — Закрой и думай обо мне… и возьми меня, теперь же, возьми меня, прошу тебя, я слишком хочу тебя. Сапфир, дорогой мой.
Ляпис по-прежнему сжимал в руке кинжал. Он засунул его под подушку и, опрокинув Хмельмаю, скользнул к ней. Она прильнула к нему, как белокурое растение, и залепетала что-то успокоительное.
Теперь в комнате было слышно только их перемешанное дыхание и жалобы ветра, стенавшего снаружи, да иногда раздавались сухие шлепки — это ветер награждал пощечинами соседние деревья. Солнце временами закрывали юркие облачка, гонявшиеся друг за другом, как полиция за забастовщиками.
Руки Ляписа тесно сжимали трепетный торс Хмельмаи. Открыв глаза, он увидел, как под давлением его тела раздулись ее груди, — и красиво закругленную влажную линию тени, которую они отбрасывали между собой.
Другая тень заставила его содрогнуться: внезапно высвободившееся солнце вырезало черным на фоне окна силуэт одетого в темное человека, который с грустным видом разглядывал их.
Ляпис тихо застонал и сильнее прижался к златокожей девушке. Он хотел вновь зажмуриться, но глаза отказались ему подчиниться. Человек не двигался. Безразличный, едва ли он что-то осуждал, он ждал.
Ляпис выпустил Хмельмаю. Пошарив под подушкой, отыскал свой нож. Тщательно прицелился и метнул его.
Он всадил клинок в бледную шею человека по самую рукоятку. Черенок торчал наружу, потекла кровь. Человек продолжал безучастно стоять, но стоило крови достичь паркета — и он покачнулся и рухнул, как чурбан. Когда тело коснулось пола, ветер взвыл сильнее и покрыл шум его падения, но Ляпис почувствовал, как вздрогнул паркет. Он высвободился из рук Хмельмаи, которая пыталась его удержать, и, пошатываясь, направился к человеку. Нагнувшись, он грубо вырвал нож из раны.
Когда Ляпис, скрипнув зубами, обернулся, слева от него была темная фигура человека, неотличимая от других. С поднятым ножом он бросился вперед и ударил его на сей раз сверху, вонзив лезвие между лопаток. И в тот же миг еще один человек появился справа от него, затем другой — перед ним.
Сидя с расширившимися от ужаса глазами на кровати, Хмельмая зажимала себе рот, чтобы не кричать. Когда она увидела, что Ляпис поворачивает оружие против самого себя и нашаривает сердце, она завопила. Сапфир рухнул на колени. Он силился приподнять голову, его красная по запястье рука оставила на голом паркете свой отпечаток. Он урчал, словно зверь, а воздух у него в гортани булькал, как вода. Он хотел что-то сказать и закашлялся. С каждым приступом кашля кровь прыскала на пол тысячами алых точек. Он как бы всхлипнул, и от этого у него опустился уголок рта, рука подломилась. Ляпис рухнул. Рукоятка ножа ударила спереди в пол, и голубое лезвие вышло у него из голой спины, оттопырив кожу, перед тем как ее проткнуть. Больше он не шевелился.
И тогда в мгновение ока Хмельмае стали видны все трупы. Первый, вытянувшийся вдоль матраса, тот, что покоился в ногах, еще один у окна, с жуткой раной на шее… и всякий раз она замечала точно такую же рану на теле Ляписа. Последнего он убил ударом в глаз, и когда она бросилась к своему другу, чтобы его оживить, вместо правого его глаза она увидела лишь черную клоаку.
Снаружи теперь все было залито бледным предгрозовым светом, и время от времени доносился громкий неясный гул.
Хмельмая умолкла. Рот ее дрожал, словно ей было холодно. Она встала, машинально оделась. Она не могла отвести глаз от трупов-близнецов. Она присмотрелась получше.
Один из темных людей, тот, что упал ничком, лежал почти в той же позе, что и Ляпис, и их профили показались ей удивительно похожими. Тот же лоб, тот же нос. На пол скатилась шляпа, открыв такую же, как у Ляписа, шевелюру. Хмельмая чувствовала, что рассудок покидает ее. Она беззвучно рыдала во все глаза, она не могла двинуться с места. Все они были копиями Ляписа. А потом тело первого мертвеца показалось вдруг менее четким. Его контуры подернулись темным туманом. Превращение ускорилось. Тело перед ней начало растворяться в воздухе. Черная одежда по ниточке расползлась ручейками тени, она успела заметить, что и тело у человека было телом Ляписа, но оно тоже растаяло и растеклось, серый дым тянулся по полу и вытягивался через оконные щели. Тем временем началось превращение и второго трупа. Сраженная страхом, Хмельмая ждала, не в силах пошевельнуться. Она осмелилась взглянуть в лицо Ляписа: раны на его загорелой коже исчезали одна за другой, по мере того как люди один за другим рассеивались, как туман.
Когда в комнате остались лишь Хмельмая и Ляпис, тело его стало опять молодым и красивым — и в смерти таким же, как в жизни. У него было умиротворенное, нетронутое лицо. Тускло поблескивал под длинными опущенными ресницами правый глаз. И только крохотный треугольник голубой стали метил мускулистую спину непривычным пятном.
Хмельмая шагнула к двери. Ничего не случилось. Последний след серого пара вкрадчиво соскользнул с подоконника. Тогда она бросилась к двери, открыла ее и, мгновенно захлопнув за собой, устремилась по коридору к лестнице. В этот момент снаружи с ужасным раскатом грома сорвался с цепи ветер, и тяжелый, грубый дождь громко забарабанил по черепице. Сверкнула яркая молния, и снова ударил гром. Хмельмая бежала по лестнице вниз, она добралась наконец до комнаты Лиль и влетела внутрь. И тут же зажмурилась от ослепительной вспышки, более яркой, чем все остальные, сразу же за молнией раздался почти невыносимый грохот. Дом содрогнулся на своем фундаменте, словно громадный кулак обрушился на его крышу. И вдруг, сразу, воцарилась гробовая тишина, только в ушах у нее стоял гул, как бывает, когда слишком глубоко погружаешься в воду.