Виктор Кава
КРАСНАЯ УЛИЦА
Повесть
Имя Спиридона Гнатюка известно во всей Волыни. О юном партизане периода Великой Отечественной войны создано много рассказов, очерков, о нем поют песни. Пионеры устраивают походы по тем тропкам, по которым ходил бесстрашный курьер. Именем Спиридона Гнатюка названы лучшие отряды и дружины.
Эту книгу я посвящаю незабвенному сыну Волыни. Повесть написана мною на основе воспоминаний его побратимов по борьбе, родных, друзей, а также легенд, которые рассказывают о славном партизане в волынских селах.
ПРОЩАЙ, БРАТЕ…
Спиридон с братом Иваном посреди двора мастерили змея. Дело было в воскресенье, погода стояла — только змея запускать: небо еле-еле белеет высокими прожилками облаков, ветер шуршит листвой. Унесет змея под самые облака, все село увидит. И каждый, кто не поленится поднять голову, прочитает, что в следующее воскресенье в клубе состоится спектакль драмкружка — оперетта «Свадьба в Малиновке».
И вдруг ворота настежь, брат Михайло стремглав вбежал во двор. Под ногами у него хрустнул змей, хлопцы закричали: «Ты что, ослеп?» Михайло мимо ушей пропустил их вопли. Посмотрел на отца, застывшего возле сарая с вилами, и громко произнес страшное слово:
— Война!..
Народ быстро собрался на майдане. Женщины пригорюнились, тихонько всхлипывают, степенно кашляют старики. Молодежь столпилась отдельно.
Из сельсовета вышли председатель, секретарь и Михайло. Вынесли знамя. Оно заплескалось на ветру, багрянцем ударило в глаза.
Речь держал председатель сельсовета. Потом Михайло. Говорил он горячо, возмущенно:
— Коварный враг нарушил наши священные границы… Он идет навстречу своей гибели…
Ветер подхватил слова, разнес над майданом. Спиридон стоял впереди, среди женщин. Они грустно качали головами, хотя Михайло и говорил уверенно о скорой гибели врага.
А Спиридон ни капельки не грустил. Он никогда не был так воодушевлен, как сейчас. Стоял и вертелся, поглядывая на восток — оттуда вот-вот тучами, сотрясая воздух, вынырнет из-за облаков множество самолетов, и они тут же забросают фашистов бомбами, смешают их с землей!
Михайло закончил речь, вытащил лист бумаги:
— Товарищи, не будем ждать повесток. Составим список добровольцев и все пойдем в райвоенкомат. Дорога каждая минута.
Спиридон думал — сейчас мужчины бросятся к Михайле, целая очередь выстроится. Но не тут-то было — все стоят не шелохнутся, каждый глух и нем. Те, кто постарше, смотрят куда-то поверх голов. Парни переглядываются.
К Михайле шагнул комсомолец Тимош Одуд.
— Записывай, — сказал он. Лицо у него было строгое, решительно насупленное.
За ним еще один комсомолец подошел, Гуцов Андрей, потом еще… Только один Микола Ханюк нырнул в толпу.
Женщины сорвались с места, окружили парней. Заохали, запричитали:
— Что же вы бросаетесь очертя голову?
— Да у тебя же, Андрюша, рука покалечена!
— На кого же ты нас оставляешь, Тимош? Мы же стоим одной йогой в могиле…
Вдруг из-за пригорка — самолет. Он мчал прямо на толпу. Ближе, ближе… Мотор захлебывается — ушные перепонки не выдерживают. Неожиданно к реву мотора прибавилась какая-то трескотня.
— Ложись! — крикнул кто-то перепуганным голосом…
Как только звук мотора, раздробленный между хатами, растаял, люди стали поднимать головы. Молча, испуганно смотрели в небо. Спиридон тоже задрал голову. И ему показалось, что за эту минуту, пока летел самолет, небо стало чужим, холодным, враждебным…
Михайло, председатель сельсовета и секретарь не видели неба. Они смотрели на людей.
— Так… — глухо сказал Михайло. Повернул голову к мужчинам: — Кто же первый? Времени нет…
Мужчины упрямо молчали. Махорочный дым клубился над ними едким облаком. Наконец кто-то сказал:
— Подождем повесток. Чего ж мы пойдем наперегонки.
— Ну как хотите, — Михайло сердито свернул бумаги. И к хлопцам: — Сегодня под вечер трогаемся. Сбор возле сельсовета.
Мать, услышав, что Михайло идет на войну, ударилась в слезы:
— О господи!.. Сыночек мой!.. Зачем же я тебя качала-нянчила, для чего растила? Чтобы ты грудь подставил под пули германские? Кроме тебя, некому идти?.. Ты ведь партейный, клубом заведываешь… — Слезы застилали ей глаза, крупными каплями скатывались по лицу, пятнали ситцевую белую кофтенку, одетую по случаю воскресенья.
Михайло нахмурил брови, сжал зубы. Нелегко ему было видеть материнские слезы. Он подошел к ней, обнял.