Грузовики опять тронулись. Спиридон, не выпуская их из виду, бросился вслед. Он не хотел ничего этого видеть, все его существо протестовало против того, чтобы смотреть на то, что произойдет в лесу. Но какая-то неумолимая сила толкала Спиридона в спину.
Лег за кучей еловых веток, метрах в пятидесяти от остановившихся машин. И первое, что он заметил, — яма. Он никогда не видел такой большой ямы.
Из кабины переднего грузовика тяжело вылез тучный офицер. Остальные немцы построились в шеренгу. Полицаи стали сгонять людей с кузова.
Девушку, которая пыталась убежать, полицаи раскачали и бросили в яму. И начали всех остальных подталкивать поближе к яме.
Полицаи отошли шагов на двадцать. Ждали команды офицера. А тот неторопливо прикуривал толстую темно-коричневую сигару.
Спиридон не отрывал взгляда от лиц незнакомых ему обреченных людей.
Вон с краю старик с длинной седой бородой. Смотрит на белый свет с тихой печалью.
Горят ненавистью глаза у высокого мужчины в черном пиджаке. Скулы его окаменели от напряжения. А руки неспокойно шевелятся.
Ему бы сейчас хотя бы палку, он бы бросился с ней на врагов.
Испуганно глядит на немцев и полицаев совсем юная девушка в коротеньком, в синий горошек платьице. Наверно, никак не может поверить, что ее вот-вот лишат жизни…
Офицер прикурил сигару. Махнул ею.
Пронзительный женский голос, исполненный последней надежды, резанул жуткую тишину:
— Хлопцы, что же вы делаете? Вы же украинцы?!.
Прямо по этому крику ударили выстрелы…
Спиридон не помня себя побежал прочь.
Опомнился в поросшей лопухами канаве. С полуденного мерцающе-синего неба улыбалось солнце. А он не видел ни неба, ни солнца. Перед его глазами все падали и падали в черную яму люди. А в ушах жутко звучали их предсмертные голоса.
Спиридон, как привиденье, побрел к долине, вяло согнал в кучу коров, вяло погнал их.
В Яновке, миновав свои ворота, он пошел к соседям. Каспрук с женой сидели за столом бледные, с застывшими глазами. Видно — все уже знают. Спиридон молча сел рядом.
— Господи, — наконец отозвалась Вера Александровна. — Какие же они ироды! Варвары, дикари — и те не пошли бы на такое…
— Они на все способны, — скрипнул зубами Павел Осипович. — Могут весь мир кровью залить.
— Я там был, — глухо сказал Спиридон. — У меня до сих пор перед глазами яма… И крики слышу… — Он вдруг вскочил, ударил кулаком по столу. — Чего же мы сидим?.. Их надо за это на мелкие кусочки разодрать!
Павел Осипович крепко взял его за плечи, посадил. Руки у него дрожали.
— Надо, надо… Но пока что… Слышишь, пока что нужно зажать свою ненависть в кулак…
— Так пускай они и дальше расстреливают наших людей? — крикнул Спиридон тонким голосом. — А мы только кулаки будем сжимать.
Павел Осипович встал и молча вышел во двор.
Вера Александровна укоризненно покачала головой:
— Знаешь ли ты, что Павел Осипович, будучи вот таким мальчишкой, как ты, уже был в подполье при панской Польше? Почти пять лет сидел в тюрьме… Нагоревался.
Скрипнула дверь: Павел Осипович. Он уже взял себя в руки. Только брови нахмуренные. Спиридон открыл рот, чтобы извиниться. Павел Осипович остановил его:
— Не нужно… Об этом варварстве надо рассказать всему району. Напечатаем листовки…
— Павлик, — тихо сказала Вера Александровна, — а может, не нужно? Все уже или знают, или скоро узнают.
Немцы и так всех запугали. Да еще мы будем ужас наводить…
— Ты не поняла, — покачал головой Павел Осипович. — Мы не только расскажем об ужасных подробностях… Пусть все узнают, что такое фашизм… Мы скажем прямо и честно, что битва с фашизмом будет тяжелой и нужно подниматься всем. Никому не удастся отсидеться… Ну, рассказывай, как там все это происходило…
Спиридон тихо, сбивчиво рассказал.
Павел Осипович вытащил из-под печи пишущую машинку. Отпечатали двадцать листовок.
— Больше нет бумаги, — развела руками Вера Александровна.
— Давайте их мне, я в Торчин пойду, — Спиридон протянул руку. — Я им, гадам, прямо на комендатуру налеплю…
— Боюсь, что ты вообще никуда не пойдешь! — строго сказал Каспрук. — Видали героя — на комендатуру! Для подпольщиков, друг мой, самое страшное — бравировать, демонстрировать свою храбрость…
— Ладно, — пробормотал Спиридон, — не буду… Я только во дворы заброшу. Сейчас темно, никто не увидит… Я быстро сбегаю.