- Но ведь и ты изменила мне, Лери, - примиряюще улыбнулся Гафиз. - Мы квиты.
- Откуда ты знаешь?! - вспыхнула Лариса. - Кто тебе рассказал?!
- Все та же госпожа Энгельгардт, которую ты так презираешь и, судя по всему, в грош не ставишь... Зря, она опасна! Она видела тебя в нашей гостинице на Гороховой. С каким-то мичманом Ильиным, или Филиным, или как его там? Впрочем, мне нет до этого дела. Я понимаю, ты хотела отомстить. Но теперь мы квиты и можем забыть - и о госпоже Энгельгардт, и об этом... Филине. Я не стану спрашивать у тебя отчета.
- Значит, это ты должен прощать меня? Выходит - так?! - нервно рассмеялась Лариса. - Оказывается, это я перед тобой виновата?!
- Никто ни в чем не виноват, Лери. Забыто - значит прощено. Прости и забудь.
- Я не могу, - обреченно сказала она. - Быть может, моя любовь слишком уязвима. Как только подумаю, что ты говорил одни и те же слова и мне, и ей, и водил в гостиницу на Гороховой и ее, и меня... Как только подумаю - не хочу тебя видеть.
- "Она любит тебя слишком наивной и потому уязвимой любовью...", - обращаясь к самому себе, грустно сказал прапорщик. - Прав был пан Твардовский...
- О чем ты? - переспросила Лери.
- Один очень старый поляк, а может, совсем не старый, просто зажившийся на этом свете, предсказал мне и твою обиду, и эти слова... - объяснил Гафиз. - Я не знаю, как оправдаться перед тобой, Лери. Там, на фронте, мне казалось, что не в чем оправдываться.
Твоя любовь не успела окрепнуть - поэтому первое же испытание оказалось для нее роковым. Но подумай, Лери: ты можешь выбрать обиду и остаться с этим мичманом и своей революцией, или выбрать любовь и уехать со мной в огромный и, Бог даст, добрый мир. Там все изменится. Помнишь, я писал тебе, что ты - новая Елена Троянская, и я хочу тебя увезти. На Мадагаскаре, или в Абиссинии, или в Марселе, в чудесном саду, среди цветущих деревьев, мы будем счастливы... Но если мы останемся в России, чтобы разделить ее агонию, тогда...
- Что тогда? - жестко посмотрела на него Лери.
- Тогда ты забудешь о социальной революции и говорунах из отцовской гостиной. Они раздувают страшный огонь, словно колдуны, творящие такое роковое проклятие, которое не пощадит ни их врагов, ни их самих!..
- Отказаться, как ты изволил выразиться, от друзей-революционеров? - раздраженно спросила Лери. - Бросить все самые светлые мечты и надежды? Ради чего? Ради твоего донжуанства? Если бы я верила в твою любовь, то смогла бы уехать с тобой. Или даже остаться в России и пойти за тобой... Пускай в другой лагерь! Но я тебе больше не верю.
- Из-за чего, Лери? Из-за нестоящего коротенького романчика? - горькому изумлению Гафиза не было предела. Значит, правда, что "женщине с мужчиной никогда друг друга не понять...". Неужели обида Лери так сильна? Коварная и мстительная девчонка с ангельским личиком спутала ему все карты! Зачем только злой рок свел Анну Энгельгардт с его Лери?! Неужели он обречен злым роком на женщин с именем Анна? Похоже, эту петроградские приятели-остроумцы гордо назовут "Анна Вторая".
- Поверь мне снова, Лери, - мягко и терпеливо, насколькоэто было возможно, начал он. - Я написал для тебя стихотворение, прочти... - Николай Степанович вложил в ручку Ларисы сложенный треугольником листок бумаги. - Пусть это будет еще одно письмо с фронта. Ты ведь так любила читать мои письма. Ответь мне письмом, если не захочешь больше прийти. Я пойму. Но помни: у нас с тобой два пути. Или вместе к жизни, или порознь к смерти.
Лариса машинально взяла письмо, тяжело и скорбно взглянула на Гафиза и побрела одна по аллее. Николай Степанович грустно смотрел ей вслед. Самая лучшая, самая своенравная девушка вот так просто уходила из его жизни... По аллее с конвертом в руке. Он смотрел на то, как теряется в пространстве ее силуэт, и читал про себя молитву Богородице: "Пресвятая Дева, радуйся, благодатная Мария, Господь с тобой...".
Откуда-то издалека зазвонил колокол. Тяжело, гулко. Он перекрестился истово, словно в детстве, усмотрев в этом знак Провидения, и уныло побрел обратно. По старой привычке подумал он стихами - собственными: "Лучшая девушка дать не может больше того, что есть у нее...".
Окуловка Новгородской губернии, февраль 1917 года
Мир разрушался прямо на глазах. Рушилась Россия, исчезал, уходил в небытие прежний уклад жизни, разваливалась армия, и даже Гумилев, отнюдь не столп армейских уставов, во время коротких визитов в Петроград, не раз говорил старому другу Лозинскому, что без дисциплины воевать нельзя. В полку началось переформирование эскадронов в стрелково-кавалерийские дивизионы, гусар отправляли в окопы как простую пехоту: на них еще хоть как-то можно было надеяться, что не разбегутся.
Прапорщика Гумилева направили в распоряжение полковника 4-го уланского Харьковского полка барона фон Кнорринга. Под началом Кнорринга прослужить довелось недолго - полковник не стал дожидаться, пока собственные солдаты пустят ему пулю, и застрелился сам. Прислали нового командира - подполковника Сергеева, но и тот пребывал в жалкой растерянности. Хвалившееся многовековыми трациями, кичившееся благородством происхождения, российское императорское офицерство теперь представляло собой печальное зрелище. Словно тело солдата, изъеденное трехлетней окопной гнилью, армия разлагалась прямо на глазах и смердела. В воздухе отчетливо угадывался и опасный трупный запах грядущей революции... А где грянет одна - там жди и вторую, поговаривали досужие острословы. Гумилев однажды назвал происходящее "часом гиены": гиены питаются падалью, а гниющий труп Российской империи превращался сейчас в лакомую добычу.
Чтобы хоть как-то отвлечься от мучительных размышлений и ощущения собственной беспомощности, Гумилев подолгу пропадал в имении нового знакомого - географа и литератора Сергея Николаевича Сыромятникова. Они часами могли беседовать об экваториальной Африке, планах экспедиции в Конго, об Абиссинии, о скандинавских сагах и о песнях древних северных скальдов... Сыромятников побывал и в странах Персидского залива, и в Корее - поговаривали, не только с этнографическим интересом: под носом у англичанами добывал сведения для русской разведки... Он-то и подал Николаю Степановичу спасительную мысль: уехать туда, где, вдали от метрополии, еще сохранилась армейская дисциплина - на Салоникский или Месопотамский фронт.
- А что? - посмеиваясь, поддержал его Гумилев. - Может быть, в самом деле? Завести себе малиновую черкеску, стать резидентом при дворе какого-нибудь беспокойного хана, а заодно - собрать коллекцию персидских миниатюр?
- Есть еще одна возможность, Николай Степанович, - посоветовал ему Сыромятников. - Франция, Русский экспедиционный корпус... Там еще есть дисциплина!
Гумилев стал всерьез подумывать об отъезде. От Лери не было ни вестей, ни писем. С женой он несколько раз виделся в Петрограде, но Аня в конец эмансипировалась и даже, словно между делом, с изящной непосредственностью посвящала его в подробности своих недавних романов... Он резко обрывал ее - и уезжал в Окуловку. Она обижалась и долго не могла понять, что же она такого сказала?
Сын Левушка оставался в Слепнево, на попечении бабушки - Анны Ивановны Гумилевой. Аня Энгельгардт несколько раз навещала его в лазарете Кречевицких казарм, но уходила ни с чем. Понемногу Гумилев стал прощупывать две возможности, предложенные Сыромятниковым, - или Месопотамский фронт, или Экспедиционный корпус во Франции... Оставалось одно последнее дело: перед отъездом смертельно хотелось повидаться с Лери и все-таки еще раз предложить ей уехать вместе. Сына и мать можно будет потом вызвать к себе, устроившись на новом месте. Впрочем, он не был уверен, что уезжает насовсем...