Глоба вдруг засмеялся вполне искренне:
- Ну, товарищ Гумилев, поэт вы, должно быть, первоклассный! Я даже заслушался, а вы, товарищи? На черта мне этот Берлин? Скверное пиво да скука! Мне вот Париж больше нравится! Ну, вы меня понимаете, вино отменное, веселье, мамзельки черноглазенькие такие, что просто: фу-фу! А немки все толстые и белесые, как хрюшки!
Делегатам аргументы их вожака явно понравились, и они довольно заужмилялись. Прапорщик не ответил. Увы, эти люди действительно начали мыслить категориями простейших: желудком, глоткой, причинным местом. Неужели они были такими и до войны, или это траншейный ад сделал их животными?
Погруженный в невеселые раздумья, Гумилев не заметил, как они поравнялись с передовыми позициями "верных" батальонов, успевших за это время основательно "вкопаться". Солдаты с интересом рассматривали "куртинское начальство".
- Вот так так! Глоба, собственной персоной! - к ним подошел молодой загорелый штабс-капитан и приятельски протянул "председателю" руку. - Вот уж не думал, что мой фельдфебель на полковничьей должности раньше меня окажется!
- Привет, Жуков! - Глоба панибратски хлопнул офицера по плечу. - Остался бы ты с нами, был бы сейчас на генеральской! Я ж говорил тебе: "Оставайся!"
- Все шутишь, Глоба...
- Зато ты, Жуков, я вижу, серьезен до невозможности. Уже и пулеметы развернул! Что же, стрелять, значит, в нас собираешься?
- Приказ ведь... Надеюсь, не дойдет до стрельбы!
- Копейка цена твой надежде, капитан, если для тебя приказ совесть заменяет!
- Обижаешь ведь, Глоба! Друга обижаешь!
- Друг? И дружбе твоей, ваше благородие, двугривенный цена, если ты при своих офицерах руку мне протянуть стыдился! А мы ведь с тобой и в окопах бедовали, и роту вместе водили, и от беды друг друга защищали, и бутылку на двоих делили... Ты определяйся, Жуков, кто тебе друг. Прощай!
Когда они отошли довольно далеко, Прапорщик вдруг почувствовал спиной чей-то взгляд, и обернулся. Штабс-капитан Жуков стоял на том же месте и глядел им вслед. Затем снял фуражку, повернулся и нетвердо, как пьяный, побрел вдоль цепи...
Их окружил взвод французских солдат с винтовками наперевес.
- Капитан Карбонель, - элегантно откозыряв, представился щеголеватый офицер в новом кепи и отполированных крагах. - Имею приказ генерала Комби обеспечить безопасное прибытие и отбытие делегатов из Ля-Куртин.
- Благодарю от имени своих товарищей, месье! Генерал очень любезен, - вдруг ответил на неплохом французском Глоба, и Прапорщик подумал, что перед ним один из весьма любопытных экземпляров рода человеческого.
- Следуйте за мной, - приказал французский офицер. Их отвели к просторному брезентовому полевому шатру, разбитому на наблюдательном пункте генерала Комби. Сам генерал пил поблизости кофе со своими офицерами. Француз любезным жестом откинул полог:
- Прошу!
Прапорщик вошел первым и буквально наткнулся на сидевшего у самого входа на раскладном походном стуле генерала Занкевича. Генерал тяжело смотрел на него снизу вверх. Вдоль стен, окружая вошедших плотным кольцом, застыли русские офицеры с каменными лицами. Генерал оказался лучшим психологом, чем можно было предположить: с первых мгновений встречи он давил делегацию мятежников угрюмым превосходством силы. "Товарищи" из Ля-Куртин застыли, как вкопанные, с выражением растерянности и испуга на лицах, и только Глоба деланно независимо выставил одну ногу вперед.
- Выйдите, Гумилев! - мрачно приказал Занкевич. Было обидно, но пришлось подчиниться. Прапорщик покинул шатер и встал неподалеку от входа. Подслушивать было неловко, и все-таки очень хотелось знать, как пройдут переговоры этих двух противоречивших друг другу стихий. Прислушиваться не пришлось: из-под брезентового полога вдруг рванул раскатистый генеральский рёв:
-Ар-р-р-р!!! Твою мать растуда, мер-р-рзавец!! Зауряд-штафирка! Как стоишь, скотина?! Перед генер-р-ралом!..
"Хрясь!" - последовал противный смачный звук удара, и через мгновение из палатки выскочил "председатель" Глоба, зажимавший ладонями нижнюю часть лица. Следом высыпали другие делегаты со смешанным выражением злобы и ужаса в глазах. Последнему из них добавил ускорения хорошо начищенный генеральский сапог со шпорой.
Глоба отнял руки от лица и с отвращением схаркнул на траву обильную кровь и обломок зуба. Неуверенно попробовал челюсть пальцами и жалобно замычал:
-М-м-м-м... С-у-у-ука...
Прапорщик, французский капитан, его солдаты - все застыли в неприятном изумлении. У генерала Комби замерла в руке не донесенная до рта изящная фарфоровая чашка.
- Камрад... - неуверенно начал один из французов, - Может, вам нужен медик?
Глоба не вполне внятно "послал" его по-русски, бросил на Прапорщика уничтожающий взгляд и сделал своим спутникам решительный жест, значения которого нельзя было не понять: идемте, нам здесь делать нечего. Делегаты быстро зашагали прочь. На ходу Глоба прижал ко рту большой грязный платок, быстро окрасившийся красным.
Прапорщик понял: после такой "убедительной" генеральской дипломатии все слова утратили смысл. Ничего уже нельзя сделать. Ничего - нельзя!
Генерал Занкевич вышел из палатки. Не удостоив Прапорщика даже взглядом, его превосходительство направился к недоумевающему генералу Комби. Тот, не скрывая неприязни, поднялся навстречу:
- Мой генерал, я понимаю: в каждой армии свои традиции. Но я считаю...
- Вам лучше держать то, что вы считаете, при себе! - оборвал его Занкевич. - Помощник начальника вашего генерального штаба генерал Видалон обязал вас оказывать мне бесприкословное содействие во всем. Так что потрудитесь передать вашей артиллерии приказ открыть по Ля-Куртин предупредительный огонь. Пора показать бунтовщикам нашу силу!
Имя высокого начальника произвело желаемый эффект. Французский генерал выпростал из-под воротника мундира белоснежную салфетку, нарочито медленно застегнул верхнюю пуговицу и аккуратно надел кепи, украшенное генеральским звездочками и красивым сутажом.
- Лейтенант, - обернулся он к офицеру связи, - Приказ капитану Фатиги: четыре очереди шрапнелью по Ля-Куртин с интервалами в полчаса. Передайте, пусть кладет повыше и за периметром лагеря: не хочу, чтобы кого-нибудь задело.
Вопреки ожиданиям прапорщика, генерал Занкевич удовлетворенно хмыкнул. Похоже, такая демонстрация силы его пока устраивала.
Легкая суета штабных, стрекотание полевого телефона - и орудия далекой батареи, казавшиеся отсюда нарядными игрушками, с низким громом выплюнули снаряды. В лазурной синеве над мятежным лагерем распустились грязноватые дымки шрапнельных разрывов.
И тут произошло неожиданное.
- Смотрите, смотрите, господа! Они повалили... - закричал один из русских офицеров, указывая в сторону Ля-Куртин. Между далекими брусочками бараков плац вдруг заполнила сероватая пена солдатских шинелей. Мятежники не искали спасения под прикрытием стен, они высыпали наружу - навстречу артиллерийскому огню. Взвился яркий лоскуток красного знамени. Все, у кого были бинокли, русские и французы, с изумлением наблюдали за происходящим.
Офицеры передавали бинокли из рук в руки, старались понять, что же происходит в лагере. Вдруг все услышали приглушенные, но мощные звуки солдатского хора. Мелодия, знакомая с детства каждому французу, разносилась над живописной равниной, которой так не хотелось стать полем смерти. Это была "Марсельеза"...
Французские офицеры, как один, потупили глаза, словно им стало стыдно смотреть не только друг на друга, но и вообще на этот так несправедливо и жестоко устроенный мир. Генерал Комби лихорадочным движением расстегнул крючки ворота: его холеные пальцы дрожали.
- Певуны, мать их, - проворчал генерал Занкевич, демонстрируя удивительное хладнокровие. - Сукины сыны! Дурачье наше русское... - в его голосе, впервые за этот день неудавшихся "переговоров", зазвучали нотки сожаления. - Куда ж они, дураки, под шрапнель-то повылезали?!