- И как зовут эту барышню? - спросил Гумилев, у которого снова, как год назад, в парадном Рейснеров, перед дверью профессорской квартиры, преступно заныло сердце.
- Лариса Рейснер, профессорская дочка, поэтесса... Говорят, стишки в поэтических кабаре читала... - пояснил Рапп.
- Имел честь знать, - с тяжелым вздохом ответил Николай Степанович. - Она, знаете ли, любит палить по стеклам. Матушкино зеркальное трюмо как-то из "браунинга" вдребезги расколотила. А теперь вот - из главного калибра по Зимнему. И о Федоре Ильине я слыхал. Не знал, правда, что у этого "милого молодого человека" две фамилии. И что вторая - прямо из Достоевского. Любит этот господин загребать жар чужими руками: то "браунинг" Ларисе принес, то на крейсер с поручением отправил!
- А вы-то откуда этого молодца знаете? - удивленно спросил Рапп, не подозревавший, что его офицер для особых поручений имеет знакомства в большевистской среде.
- Не имел сомнительного удовольствия лично знать. Но слыхал о нем как о поклоннике госпожи Рейснер.
- Тогда его статус повысился! Говорят, теперь он - ее жених. Впрочем, брак у них будет известно какой - революционный. Без священника и венчания в церкви. Матросский комитет их брак и удостоверит. Печально слышать такие вещи. Милая барышня, из прибалтийских баронов фон Рейснер, раньше стихи читала, а теперь - большевичка и матросская атаманша, орудия наводит!
- Сама-то она еще, наверное, не владеет артиллерийскими навыками, - уточнил Гумилев. - Но вдохновить матросов на выстрел она могла - как и подобает валькирии революции.
Он с грустным вздохом добавил про себя: "Я сам ей это напрочил. И выпустил джинна из бутылки".
Гумилев почувствовал свою вину в том, что "милая девочка Лери" стала валькирией революции. Должно быть, слишком сильную он нанес ей тогда обиду и неубедительно просил прощения! Не узнай Лери тогда о его интрижке с Анной Энгельгардт, может быть, она была бы рядом с ним, во Франции. "Но тогда, - грустно подумал Николай Степанович, - ей пришлось бы вдохновлять не матросов на стрельбу по Зимнему, а меня - на переговоры в Ля Куртин. Нигде не скроешься - везде война. Старая Европа в такой же опасности, как и Россия".
Лери отчаянно выбирала между поэзией и революцией, между ним и этим Ильиным, и, что очевидно, выбрала революцию и Ильина. Он сам подтолкнул ее к этому выбору. Поэтому за гибель ее души несет ответственность.
Весь этот год, проведенный в странствиях по Европе, Гафиз писал своей Лери. Посылал письма со стихами, но обращался к ней подчеркнуто церемонно - Лариса Михайловна. Писал по пути на Салоникский фронт, куда так и не доехал, потом из Парижа. Лери не ответила ни разу, зато две Анны - и жена, и госпожа Энгельгардт - писали исправно: вторая даже чаще, чем первая. Письма Ани Энгельгардт были приторно-трогательными: она называла его "милым Колей" и умоляла не возвращаться в обезумевшую Россию. Он переписывался с Ахматовой, едва отвечал Ане Энгельгардт и - чтобы не думать о молчании Лери - позволил себе увлечься очаровательной девушкой, Еленой Дюбуше, которую назвал в стихах "Синей звездой". Но Елена вышла замуж за американца, и этот роман завершился, едва начавшись. Он, впрочем, не слишком огорчился - Лери - упрямая, злая, смертельно обиженная - по-прежнему занимала его мысли.
"Так вот почему Лери не отвечала! - с тоской и иронией подумал Гумилев. - Революционный роман с этими Ильиным-Филиным был у нее тогда в самом разгаре!".
- Значит матросы с "Авроры" стреляли по Временному правительству, - подытожил Гумилев. - Поговаривали, что этот злосчастный крейсер назвали в честь красавицы Авроры Шернваль-Карамзиной, фрейлины императорского двора. Аврора Карамзина прожила нелегкую жизнь и потому просила, чтобы крейсер не называли ее именем. Боялась накликать несчастье. И вот - накликала...
- Аврора Карамзина и Лариса Рейснер, - грустно усмехнулся Рапп. - Да, в роковые моменты нашей истории без женщин явно не обошлось... А стреляли по Зимнему и пушки Петропавловки: шестидюймовые орудия Нарышкина бастиона. Один снаряд расколотил стекла в кабинете императора Александра III и разорвался на третьем этаже, около стены, другой - долетел до Сенной. Всем, кто был в Зимнем, пришлось несладко.
- Что с господами министрами? - спросил писарь Евграфов.
- Они в Петропавловке. Пока живы. Что будет дальше, одному Богу известно! -мрачно ответил Рапп.
- Можем ли мы рассчитывать на помощь союзников? - спросил Гумилев.
- Я уже телеграфировал военному агенту Временного правительства в Великобритании, генералу Ермолову, - сообщил Рапп. - Нам нужны части, где еще есть дисциплина.
- Но где есть такие части, Евгений Иванович? - грустно усмехнулся Гумилев. - Разве что на Месопотамском фронте... В Британском экспедиционном корпусе у генерала Фредерика Мода. Разве что там...
Это был конец миссии Гумилева во Франции. Словно в насмешку над нелепым завершением военной карьеры, в эти дни он получил производство в поручики. В поручики несуществующей армии... Затем Гумилев был командирован в Англию, к генералу Ермолову. Несколько месяцев проработал в Шифровальном отделе Русского комитета во Франции. Комитет еще работал, надеясь на то, что выборы в Учредительное собрание, назначенные на январь 1918-го, все-таки состоятся!
В Лондоне Гумилев почти получил назначение на Месопотамский фронт, в Британский экспедиционный корпус, где требовались толковые русские офицеры, верные низложенному Временному правительству. Назначение сорвалось - генерал Ермолов предпочел отправить прапорщика Гумилева назад, в Россию. Наверное, генерал Занкевич вспомнил о миссии дерзкого стихотворца в Ля Куртин и не слишком лестно отрекомендовал его Ермолову.
В Англии Гумилев пробыл несколько месяцев и в апреле 1918 года принял окончательное решение об отъезде в охваченную революционным безумием Россию. Вспоминалось решение, к которому он пришел год назад, в санитарном поезде, на пути в Петроград: "Пусть я не самый лучший, не самый верный солдат, но...".
А родные? Что ожидает их? С ним рядом теперь находиться опасно. Быть может, сначала вызвать их сюда, в Европу, а потом уже уехать самому? Но вызвать родных ни во Францию, ни в Англию не представилось возможности.
По пути на родину он узнал о страшной судьбе членов Временного правительства и депутатов Учредительного собрания юриста Федора Федоровича Кокошкина и ученого-экономиста Андрея Ивановича Шингарева. Революционные матросы из флотских экипажей "Ярославец" и "Чайка" убили их прямо в тюремном отделении Мариинской больницы, где заключенные поправляли свое здоровье после камер Петропавловки.
"Сознательные братишки" не хотели, чтобы "контра" "жирела" на больничной койке. Скопом ворвались в тюремное отделение больницы, допросили насмерть перепуганного сторожа, и тот, с криком: "Только жизни не лишайте, братцы!" показал матросам палаты "буржуев".
Андрея Ивановича Шингарева один из матросов, здоровенный детина, задушил прямо на его койке, потом - для верности - остальные потыкали в "жмурика" штыками. Кокошкина матросики разбудили - чтоб не досталась "министру-капиталисту" легкая смерть во сне - и выстрелили из револьвера в рот и сердце. Штыками колоть не стали - дел было невпроворот, хотели успеть в лечебницу Герзони, где "прохлаждались" на больничных койках другие "министры-капиталисты" из Временного правительства. О зверском убийстве членов Временного правительства и депутатов распущенного большевиками Учредительного собрания говорили и в Европе. Молва связывала соединяла со страшной смертью Шингарева и Кокошкина имя поклонника (или уже жениха?) Лери - Раскольникова. Значит, она связалась с человеком, который запятнал ее чужой кровью. Сначала не смогла простить своего Гафиза - скоро совсем разучится прощать!
Все эти печальные и кровавые известия лишили Гафиза всякого желания писать Лери. Она стала чужой - превратилась в валькирию революции, и для этой "большевистской фанатички" Гумилев уже не находил слов и стихов. Оставалось только мучительное сожаление и чувство собственной вины. Этого сожаления хватило бы только на один разговор, последний, если бы Господь дал состояться их встрече! Гафиз прервал переписку в одну сторону, но иногда молился за потерянную душу Лери. Эти молитвы позволили случиться их последней земной встрече...