Лариса вспыхнула:
- Если ты про Шингарева и Кокошкина, то в этом случае враги, оголтелые контрреволюционеры получили по заслугам. Скажешь: они ничего не сделали? А ядовитую змею, которая еще не успела вонзить в нашу революцию свое жало, что, не нужно растоптать? Контрреволюционеров мы выводим в расход без всякой пощады!
- Экое милое купеческое выражение: "В расход"! - заметил он. - "Приход - расход"... Само собой подразумевается: без суда и следствия, это же чистая коммерция, а не правосудие! Впрочем, где у вас "приход" мне пока не ясно... Это и есть твоя революция? По мне, это что угодно, кроме революции: заговор, переворот, бунт, бессмысленный и беспощадный, варварство и человекоубийство!
- Революции не делают в белых перчатках, - отпарировала Лариса.
- Лери, я не знаю, в чем делают революции. Но власть хватают в ежовых рукавицах... - усмехнулся Гафиз. - И еще запускают раскаленные иглы под ногти осужденных! Говорят, у вас в ЧК, хоть все и безбожники, а снова взяли на вооружение арсенал смиренного инока государева Малюты Скуратова?!
- Дай Бог тебе никогда не узнать об этом, Гафиз, - почувствовав внезапный холод, прошептала Лариса. Действительно, о методах товарищей из ЧК ходили самые жуткие слухи.
Некоторое время они стояли молча. На всякий случай она спросила, машинально, почти без надежды:
- Ведь ты не перейдешь к нам?
- Я теперь сам по себе, Лери, - уклончиво ответил Гумилев. - Если и служу, то лишь поэзии.
- Но ты все равно знай: если что-то случится с тобой, я все сделаю. Вытащу из любой беды. Постараюсь вытащить... Если смогу и если успею.
Их молчание не то, чтобы потеплело, но словно шаткий призрачный мостик снова протянулся между ними. Гафиз все-таки спросил:
- Ты действительно выходишь замуж за этого... Ильина. Или Раскольникова? За этого прилежного ученика Малюты с красным бантом вместо метлы и с наганом вместо топора?
- Да, Гафиз. А ты, говорят, все-таки развелся и собираешься жениться на Анне Энгельгардт... Извини, на этой дурочке?
Он усмехнулся:
- Да, Лери. Только она не дура, я уже говорил тебе.
- А я тебе еще не говорила, что между революционером и опричником такая пропасть, как... Как, наверное, между мной и этой твоей Аней Энгельгардт!
Он засмеялся, казалось, вполне искренне. Как давно она не слышала, как он смеется!
- Тепер нам остается только попрощаться, да? - ее голос дрогнул, а в глазах вдруг стало предательски мокро.
- Пока попрощаемся, конечно! Но мне кажется, мы еще встретимся, Лери. - ответил он. - Может быть, к тому времени ты разочаруешься в своей революции. Только уже поздно. На твоих руках теперь все равно - кровь. А ее, знаешь, очень трудно смыть. Даже если пролил ее в бою или на охоте! А ты... Мне очень жаль тебя, Лери.
Она помолчала. Слез больше не было. Убежденно произнесла:
- Дай Бог встретимся! Если ты не поторопишь встречу, далеко же тебе придется за мной ехать! К тому времени наша большевистская революция дойдет до Индии! Мы зажжем ее очистительным пламенем весь мир!
Он удивленно пожал плечами:
- А "дай Бог" тогда к чему? Ты разве в Него еще веришь?
- Иногда... - потупила взгляд Лариса. Гафизу ей врать не хотелось.
- Тогда, товарищ ко-ген-мор, - смотри-ка, выговорил с первого раза! - поцелуй меня на прощанье. Только до Индии вы не дойдете. Там Афганистан по пути. Его даже Александр Великий не смог покорить.
Она все-таки подошла, торопливо приложилась горячими губами к его губам, как будто боялась, что кто-то увидит и донесет, потом резко отпрянула, бросила на ходу: "Счастливо!".
Лариса снова уходила - как тогда, в имении Сережи Ауслендера, под Новгородом, но сейчас он почти не испытывал боли, только сожаление. Ей предстояло стать валькирией революции и умереть - по нелепой случайности, или по приговору своих же товарищей - неважно. Валькирии всегда пропадают по какой-то глупости! Она уходила к смерти, и он молча смотрел ей вслед. "Когда она разочаруется в раздувании мирового пожара, большевики не позволят ей жить, - с мучительной предопределенностью подумал Гафиз. - Но это, похоже, будет уже после меня. Порознь - к смерти, как предсказывал пан Твардовский..." Как ни странно, эта мысль даже придала ему твердости: "Ну, значит, я пошел!" Он шел один, к собственной судьбе, все понимая и ни о чем не жалея. Он сам выбрал этот путь, мучительный и славный.
Часть вторая
Глава первая. При дворе афганского эмира Амманулы, август 1921 года
До Индии оставался всего лишь шаг. Шаг, который нужно было сделать, оставив позади сахарные горы Кафиристана - белые, как кружевная балтийская пена или как первый, далекий снег там, в России, розы с терпким, пьянящим запахом, который за последние дни совершенно измучил Ларису, пальмы - цвета зеленого сукна бильярдных столов, мимозы и узкие, жаркие, кривые улочки Кабула, наполненные пестрым гомоном и нечистотами. Это вечное афганское лето нужно было навсегда удалить из памяти и сердца и устремиться вперед, к новым завоеваниям и победам, в Индию, вслед за Александром Македонским, чтобы заменить английский колониализм пожарами русской революции. Мифической всемирной революции, которой жестоко и бестрепетно служила Лариса Рейснер, еще недавно - первая леди Балтийского флота, затем - "комиссарша" краснознаменной Волжско-Каспийской флотилии, а теперь - "полпредша", жена посла Советской России в Афганистане - Федора Федоровича Раскольникова... Но этот шаг они с Раскольниковым так и не сделали, хотя так мечтали о нем. Их, как было принято говорить на языке новой бюрократии новой страны, "закупорили", "замариновали" в Афганистане, привязали ко двору эмира Амманулы-хана, который был необходим Советскому правительству как смертельный враг англичан, жестокий проевропейский реформатор и самовластный восточный деспот, решивший принять большевистскую помощь и умерить аппетиты британского льва.
Лариса, бредившая завоеванием Индии, вскоре поняла, что их с Раскольниковым отправили сюда в почетную ссылку, в вечное заточение, пропитанное душным ароматом роз и отгороженное от кипучей действительности неприступной стеной, как дворец эмира от его варварской, крикливой и грязной столицы. И кипарисы, и розы - спутники их вынужденного уединения, которое, "ради драгоценной безопасности высокого посла и его миссии", день и ночь охраняли мрачные усатые "сарбозы" из гвардии эмира - Лариса научилась ненавидеть. Да, теперь она ненавидела пышный и ленивый Восток страстно и обреченно, с той же силой и обреченностью, с которой раньше грезила о нем. Ненавидела, как узник ненавидит стены своей тюрьмы. И невольно вспоминала полузабытую детскую сказочку из прошлой жизни о соловье, умолкшем в золоченой клетке.
Эмир Амманула, страстный коллекционер автомобилей, собранных на конвейерах Старого и Нового света, и племенных лошадей, взращенных на просторах Аравии и его собственного полудикого королевства, свободно говорил по-французски с казавшимся очаровательным гортанным акцентом. Этот бесстрашный воин, недавно заставивший попятиться вышколенные британские войска, был по сути хладнокровным убийцей, который безжалостно расправился с ближайшими родственниками, стоявшими на пути к трону.
Но для европейцев Амманула играл роль утонченного денди и поражал гостей из "цивилизованного мира" изысканностью манер, из которых внезапно выскакивала смертоносная грация восточного хищника. Отдаленные горные племена и кланы лоскутного королевства Амманулы не спешили принимать диктат Кабула, но здесь, в своей столице, эмир повелевал абсолютно всем и всеми - даже сотрудниками советского полпредства.
Советская миссия была подвергнута "шикарному дворцовому аресту", а сам Амманула не без труда балансировал между альянсом с мощным северным соседом и изоляцией от опасной советской идеологии, черпавшей начало в цареубийстве. Нет, эмир Амманула ничего принципиального против цареубийства не имел - по дороге к трону он приказал умертвить любимого отца Хабибуллу и собственноручно выколол глаза обожаемому дяде Насрулле. Но он, наследник, мог поднять оружие против равных себе, тогда как горстка плебеев-заговорщиков с их наемниками не имела природного права лишать жизни "белого царя". Так не подобает грязным рукам безумной ведьмы-повитухи из какого-нибудь хазарейского полудикого клана принимать рождение наследника благословленной Аллахом династии!