Окуловка Новгородской губернии, февраль 1917 года
Мир разрушался прямо на глазах. Рушилась Россия, исчезал, уходил в небытие прежний уклад жизни, разваливалась армия, и даже Гумилев, отнюдь не столп армейских уставов, во время коротких визитов в Петроград, не раз говорил старому другу Лозинскому, что без дисциплины воевать нельзя. В полку началось переформирование эскадронов в стрелково-кавалерийские дивизионы, гусар отправляли в окопы как простую пехоту: на них еще хоть как-то можно было надеяться, что не разбегутся.
Прапорщика Гумилева направили в распоряжение полковника 4-го уланского Харьковского полка барона фон Кнорринга. Под началом Кнорринга прослужить довелось недолго - полковник не стал дожидаться, пока собственные солдаты пустят ему пулю, и застрелился сам. Прислали нового командира - подполковника Сергеева, но и тот пребывал в жалкой растерянности. Хвалившееся многовековыми трациями, кичившееся благородством происхождения, российское императорское офицерство теперь представляло собой печальное зрелище. Словно тело солдата, изъеденное трехлетней окопной гнилью, армия разлагалась прямо на глазах и смердела. В воздухе отчетливо угадывался и опасный трупный запах грядущей революции... А где грянет одна - там жди и вторую, поговаривали досужие острословы. Гумилев однажды назвал происходящее "часом гиены": гиены питаются падалью, а гниющий труп Российской империи превращался сейчас в лакомую добычу.
Чтобы хоть как-то отвлечься от мучительных размышлений и ощущения собственной беспомощности, Гумилев подолгу пропадал в имении нового знакомого - географа и литератора Сергея Николаевича Сыромятникова. Они часами могли беседовать об экваториальной Африке, планах экспедиции в Конго, об Абиссинии, о скандинавских сагах и о песнях древних северных скальдов... Сыромятников побывал и в странах Персидского залива, и в Корее - поговаривали, не только с этнографическим интересом: под носом у англичанами добывал сведения для русской разведки... Он-то и подал Николаю Степановичу спасительную мысль: уехать туда, где, вдали от метрополии, еще сохранилась армейская дисциплина - на Салоникский или Месопотамский фронт.
- А что? - посмеиваясь, поддержал его Гумилев. - Может быть, в самом деле? Завести себе малиновую черкеску, стать резидентом при дворе какого-нибудь беспокойного хана, а заодно - собрать коллекцию персидских миниатюр?
- Есть еще одна возможность, Николай Степанович, - посоветовал ему Сыромятников. - Франция, Русский экспедиционный корпус... Там еще есть дисциплина!
Гумилев стал всерьез подумывать об отъезде. От Лери не было ни вестей, ни писем. С женой он несколько раз виделся в Петрограде, но Аня в конец эмансипировалась и даже, словно между делом, с изящной непосредственностью посвящала его в подробности своих недавних романов... Он резко обрывал ее - и уезжал в Окуловку. Она обижалась и долго не могла понять, что же она такого сказала?
Сын Левушка оставался в Слепнево, на попечении бабушки - Анны Ивановны Гумилевой. Аня Энгельгардт несколько раз навещала его в лазарете Кречевицких казарм, но уходила ни с чем. Понемногу Гумилев стал прощупывать две возможности, предложенные Сыромятниковым, - или Месопотамский фронт, или Экспедиционный корпус во Франции... Оставалось одно последнее дело: перед отъездом смертельно хотелось повидаться с Лери и все-таки еще раз предложить ей уехать вместе. Сына и мать можно будет потом вызвать к себе, устроившись на новом месте. Впрочем, он не был уверен, что уезжает насовсем...
В двадцатых числах февраля Гумилев бросил закупку сена, которой озаботил его полковой командир, и уехал в Петроград. По пути все думал, какой застанет Лери, и при этом неожиданно для себя волновался, как мальчишка, курил, бормотал стихи, а то и прихлебывал спирт из солдатской фляги. От спирта и стихов так разобрало, что в Петрограде уже еле стоял на ногах, но до квартиры Рейснеров, на Петроградскую сторону, все же добрался. С иронией отчаяния подумал, что хотел прийти в профессорскую квартиру просить руки Лери, а приходит вот так - виноватым, но, видит Бог, так ли тяжела его вина?
Дом герцога Лейхтенбергского на Петроградской стороне, гулкие ступеньки в парадном, покрытая темным лаком деревянная дверь... Он долго стоял перед этой дверью, не решаясь позвонить. Открыла заплаканная дама, по-видимому, мать... Ах, да, Лери говорила, что ее мать зовут Екатерина Александровна...
- Вы к кому, к Ларочке? Вы кто?! А-а-а-а!... Гумилев!!! Уходите отсюда, уходите скорее! Ларочке сейчас так плохо!! Едва ли она захочет вас видеть.
Дама величественным жестом героини античной трагедии заломила свои еще красивые руки, а потом высвободила одну из них и выразительно указала перстом: "Прочь!" Гумилева это драматическое изъявление скорби скорее разозлило:
- Полно, Екатерина Александровна. Скажите лучше, ради Бога, что с ней?!
Дама изящно-печальным жестом закуталась в небрежно накинутую шаль.
- Даже не знаю, как сказать... Видите ли, Николай Степанович, это был такой ужас!!! - ее черные матовые глаза эффектно округлились, - Ларочка пыталась покончить с собой! Боже, как я перепугалась! Она взяла этот пистолет... э-э-э... "браунинг" у Феди Ильина, он учил ее стрелять, такой милый молодой человек... Она даже показывала оружие нам, говорила, что подарок... А потом взяла - да и выстрелила!!!
- Только не говорите мне, что в себя. Все-таки я имею удовольствие немного знать вашу дочь, - уныло заметил Гумилев, понимая, что приехал совершенно зря.
- Не в себя, что вы, даже страшно подумать!!! В зеркало, в мое любимое трюмо в стиле art nouveau! Утверждала, что в свое отражение... Зеркало, конечно, вдребезги, и на стене остался такой чудовищный, ужасный след, я просто не в силах его видеть! И все бы ничего, если бы не ее настроение... Она сейчас сама не своя. И все из-за этого вашего... романа с дочерью профессора Энгельгардта. Ларочка мне все рассказала. Отцу - нет, а от меня у нее нет секретов. Прощайте!..
Заплаканная дама попыталась захлопнуть дверь, но Гафиз красноречиво положил руку на косяк.
- Послушайте, госпожа Рейснер, - сказал он. - Я, конечно, виноват перед Лери, но не так, как вы думаете. Я хотел просить ее руки. И сейчас повторю это. Позвольте мне войти, мне действительно нужно увидеть ее.
- Но ведь вы, кажется, в некотором роде женаты, Николай Степанович? - ехидно спросила Екатерина Александровна. - Ларочка рассказывала перед самой историей с выстрелом, что случайно встретилась с вашей женой - Ахматовой.
- Где же это? - с удивлением спросил Николай Степанович. И тут же ответил самому себе: Впрочем, это не трудно. У нас много общих знакомых. И любимых мест. Например, "Собака"...
- Они столкнулись в "Бродячей собаке"... - объяснила госпожа Рейснер. - Ваша супруга обратилась к Ларочке с какой-то любезной фразой, Лара смутилась, поспешила уйти. А потом подумала, что ваша жена ничего не знает, что вы вовсе и не собираетесь разводиться... К тому же, Ларочка всегда так любила стихи Ахматовой! Она не хочет огорчать Анну Андреевну.
- Я обещал Лери развестись с Анной Андреевной и выполню свое обещание. А что до огорчения... Поверьте, я уже ничем не могу огорчить свою жену. А Лери для ее гордыни просто не существует.
Екатерина Александровна подозрительно взглянула на него, томно вздохнула, что, вероятно, должно было считаться признаком глубокого раздумья. А может и вправду пустить его к Ларочке, может быть, этот симпатичный (если бы от него так не разило водкой и армией) кандидат в женихи повинится перед Ларой, и все наладится? Нет, не сейчас, Ларочка еще больше разнервничается... Право, лучше не стоит устраивать им новую встречу. Пусть снова придет Федя Ильин, утешит дочь. И "браунинг" этот злосчастный, подарок свой, заберет от беды подальше. А поэт пусть придет когда-нибудь в другой раз, потом... Если только понадобится это "потом".