Максим продолжал грести, но островок слишком медленно подвигался к берегу. А быки дрались. Вот один уже захромал, у другого из бока сочилась кровь. Максиму казалось, что островок не движется совсем, и он метался по нему, как в клетке. Если упустить такой случай, можно остаться на зиму без мяса.
Быки разошлись, опустили головы, постояли несколько мгновений и слетелись, как два темных снаряда. Раздался глухой удар, один не вынес его, сгорбился, завалился на бок и увлек за собой соперника.
Рога их сцепились намертво. Быки хотели встать, били ногами, но не могли. Матка подошла к ним, посмотрела и спокойно удалилась в хребет. Кайла с остервенением налетал на них, рвал шерсть и опять лаял.
Максим греб изо всех сил. Когда до берега осталось метров десять, ветер погнал островок назад. Максим бросился вплавь, выбрался на берег и выстрелил в быков.
К вечеру он был у зимовья. Разложил костер и стал варить мясо. Теперь он был богат. Перенесет мясо, из шкур сошьет одежду и обувь, а там еще что-нибудь придумает. Хорошо бы спромышлять медведя.
Вдруг Кайла вскочил и с лаем бросился к речке.
— Не балуй, — услышал Максим голос Степана. — Где ты, чертов сын, пропал? Я тебя третий день ищу.
— Хлеб есть? — вместо ответа спросил Максим.
— Есть. Мать тебе шаньги прислала. — Степан достал шаньгу. Максим схватил ее, откусил и поднес к лицу.
— Пахнет-то как… — У Максима навернулись слезы.
Он поел и закурил,
— Охотники в лес собрались?
— Скоро уходят. Тебя определили в бригаду Семы.
— А еще кто в бригаде?
— Отец твой и Дормидонт Захарович. Так что пошли, хватит тебе дурака валять.
Вечером подул холодный северный ветер. Потемнело небо от туч, заволновалась тайга, загудела. А утром Василий не узнал землю: она была покрыта снегом. Еловый лес будто стал темней, побелела речка, на ней заплатами синели полыньи, а над ними клубился пар.
Деревня в эти дни жила бурно и шумно: во всех концах слышались выстрелы — охотники пристреливали ружья, возбужденно лаяли собаки, ревели под ножами быки и телки. Играя в охотников, с криком бегали ребятишки. Вечерами подгулявшие парни с гармошкой прохаживались по улицам. Женатые охотники собирались своими бригадами, помаленьку тянули бражку и вспоминали удачливые годы. Бабы шили одежду, пекли хлеб, угощали всех, кто зайдет в дом, а по ночам ласкали своих мужей, с которыми им придется расстаться на долгие месяцы.
Василий оделся и вышел. Воздух чистый, под ногами — приятно поскрипывает снег. Из конуры вылез Малыш, зевнул и принялся бегать по ограде, остановился у амбара, обнюхал следы горностая и с громким лаем подбежал к Василию.
— Вот и осени дождались, — Василий похлопал по загривку Малыша. — Привезем дровишек с сеном и — в тайгу… Вон она как принарядилась. А ты не очень-то прыгай: силенки нам еще пригодятся.
Василий напоил лошадей, запряг их в сани и поехал за дровами. За деревней Малыш нашел белку, Василий подстрелил ее и, проверяя шкурку, выходная ли, долго дул на нее.
— Самый раз подошла, — спрятав белку за пазуху, Василий понукнул лошадей.
На другой день он с отцом привез сена и стал собираться в тайгу. Там где-то в свои охотничьи угодья откочевала Ятока. Василию вспомнилось ее счастливое лицо. «Пусть хранят тебя добрые духи!» — точно откуда-то издали донеслись слова Ятоки, сказанные на прощанье. Василий невольно улыбнулся. Его добрыми духами были Малыш, ружье, на них он и надеялся.
Василий посмотрел на конуру, где лежал Малыш, и содрогнулся: ему показалось, что Малыш мертвый.
— Малыш! — крикнул Василий.
Малыш вылез из конуры.
— Фу, чёрт, напугал ты меня.
И только сейчас Василий вспомнил рассказ Ятоки о том, что Урукча советовал Генке отравить собак у охотников.
— Вот дурень, — обругал себя Василий. — Что же я сразу не сказал Степану. — И он пошел в сельсовет.
Там уже были Степан, Дмитрий и Сема. Дмитрий что-то говорил и при появлении Василия оборвал себя на полуслове.
— Вот он и сам явился, — нахмурился Степан.
Василий взглянул на Сему, тот потупился, Василия охватила тревога.
— Я к тебе, Степан, — чтобы скрыть неловкость, нарочито грубовато заговорил Василий. — Ятока разговор слышала: Урукча советовал Генке потравить собак у охотников.
У Степана побелел шрам на виске. Дмитрий смял в руках самокрутку.
— Да я за одну собаку всех этих нэпманов поставлю к стенке, — опустил кулак на стол Степан. — А ты, Василий, скажи, кому Ятока в город соболей переправляет? — спросил суховатым, недобрым голосом Степан.
— Я не знаю. Никому она не переправляла.
— Ты не хитри. Поди, поделиться деньжонками обещала.
У Василия кровь отлила от лица.
— Ты с ума сошел, Степан. Да где Ятока сейчас возьмет соболей?
— Значит, запас был.
— Не сделает она этого. Я говорил с ней. Не обманет она.
— А вот обманула. Вокруг пальца всех обвела. Да и с тобою мы еще разберемся.
Василий шел домой как потерянный: «Нет, Степан, врут на Ятоку, — думал он. — А если правда? Тогда кому верить? Нет, не может быть».
Урукча с Боковым сидели за столом.
— Давай, зятек, еще по махонькой, — предложил Боков. Выпили по чашке разведенного спирта, заели сырой печенкой.
— От Крохалева должен прийти человек, — сказал Боков. — Ты ему помоги взять у охотников соболей. Крохалев берет нас с тобой в пай. Письмо у меня от него есть, Степка шум поднимет, а мы тут ни при чем. Не брали соболей у охотников.
— Ох, хитрый ты, Григорий.
— На то и голова дана, чтобы думать.
— В соседний род надо сходить, — предложил Урукча. — Там много добрых охотников есть. Мы недалеко от них будем.
— Сходи. Спирт я приготовил. Шелку несколько тюков. Завтра вечером приходи с оленями, заберешь все.
Ольга Ивановна принесла сковородку жареного мяса, поставила на стол, брезгливо посмотрела на Урукчу и ушла в куть. Там присела у русской печи, смахнула слезу. Не могла она смириться с тем, что ее дочь, ее Капитолина, выходит замуж за этого старика.
— Капитолина что осень делать будет? — спросил Бокова Урукча.
— Со мной в тайгу пойдет.
— Сейчас где она?
— На вечерку ушла, дело-то молодое.
Генке с Капитолиной некуда деваться: дома родители, на улице морозно.
— Пойдем в баню, — предложил Генка. — У деда сегодня топили.
В бане темно, пахнет сыростью, прелыми листьями. Генка на скамейку поставил бутылку наливки, для закуски из кармана достал конфет.
— Уезжаешь завтра? — спросила Капитолина.
— Уезжаю.
Капитолина взяла бутылку и прямо из горлышка отпила несколько глотков.
— Ты же обещал на мне жениться. В город увезти. Как царицу нарядить…
— Обещал. Тогда ты не была невестой Урукчи.
— Сволочь ты, Генка. Вот Вася бы увез на край света. А ты насытился и в кусты.
— Так Васька здесь остается.
Капитолина опять отпила наливки из горлышка, уронила руки на колени, задумалась.
— Что это мы сегодня, как на похоронах, — проговорил Генка.
— И верно, похороны, — встрепенулась Капитолина. — Давай веселиться на моих похоронах.
У деда Корнея день в хлопотах: вычистил ружье, наточил нож и пальму, подремонтировал понягу, подштопал зипун.
Из кути вышла его жена Домна Мироновна, маленькая щупленькая старушка.
— А ты, Корнеюшка, куда снаряжаешься? — спросила она.
— Завтра в лес мужики идут. Забыла, что ли?
— Да где уж забыть-то. Пятьдесят лет тебя собирала. Потом ждала, вот в это окно все смотрела.
— Что тогда спрашиваешь? Наготове надо быть. Может, Захар возьмет меня с собой.
— Отходил ты свое.
— Добре мы с Захаром охотились. А ты что стоишь-то, старая?
— А что мне делать-то, Корнеюшка?
— Баню тони.
Из бани дед Корней пришел бодрой походкой, выпил ковш квасу, крякнул от удовольствия.