В доме у Вороновых просторно: прихожая, куть, горница, в ней отгорожена комната с окном на речку для Василия. На сундуках и деревянных диванах лежат кумаланы — коврики, сшитые из шкур оленьих голов, на полу яркие домотканые дорожки. Чистота.
В ограде амбар, к нему навес пристроен. Под навесом верстак, на стенах столярный инструмент. Под амбар уходит погреб. За амбаром скотный двор. На воротах прибита медвежья лапа, чтобы дух таежного владыки прогонял болезни от животных. Во дворе две коровы и два коня. У амбара на привязи три собаки: одна Василия и две Захара Даниловича.
Издалека идет род Вороновых. Когда-то в сосновом бору у скалы поселились три казака-пугачевца. Сурово приняла тайга казаков: одного задавил медведь, второй умер от цинги, а третий, Матвей, выжил. Встретился с эвенками, женился на княжеской дочери. И пошли от Матвея потомки с буйной казацкой кровью и тунгусскими вольными крыльями. Добрые охотники выросли. Окрепли сыновья, и стали к ним прибиваться разные люди. Породнились, потому-то и половина в деревне Вороновых.
От усадьбы Захара Даниловича, вдоль берега, цепочкой разбежались дома. Среди них выделялся высокий пятистенный с железной крышей. Живет в нем лавочник Трофим Пименович Воронов, по прозвищу Двухгривенный. Нижний конец деревни выходит к поскотине, верхний упирается в Матвееву гору. От нее, в шести километрах, находится деревушка Красноярово. Вначале это была заимка, где зимой держали скот, а потом там поселилось десятка полтора семей. За Краснояровой начиналось пустоплесье. Только в низовьях реки, где-то за ста кривунами, стоит деревушка Юрово.
От реки в обе стороны дикая тайга. Можно идти неделю-другую и не встретить следа человека, только разве случайно у ключа наткнешься на старое эвенкийское стойбище.
Дома Василия встретила мать.
— Приморился, сынок, умывайся. А я на стол соберу. Василий поел и вышел под навес грабли ладить. Пришел отец, сел на чурбан, завернул самокрутку. Несколько табачинок просыпалось и застряло в окладистой бороде. Из-под нависших бровей он внимательно смотрел на Василия.
— Трофим Двухгривенный сулился тебя в реке искупать. Опять что-нибудь напакостил старику?
Василий отвернулся, скрывая улыбку. Они с Семой Фунтовым рыбачили в десяти верстах от села. По соседству с ними в своем зимовейке жил дед. Замешкаются парни — он все добрые места займет, наставит сетей, а потом ухмыляется в редкую бороденку.
Решили парни проучить старика. Поймали на озере пять, гагар и, как только стемнело, пустили в каждую сеть по птице. Распутывает утром сеть старик, бранится на чем свет стоит.
Этого парням мало показалось. Петлей изловили кабарожку в скалах и пустили в зимовье. Открывает дед дверь, а кабарожка прыгнула и сбила его с ног. С перепугу дед два дня за зимовьем в кустах просидел, с больным животом домой вернулся.
— Брешет на нас дед, — буркнул Василий.
— А кабарожка к нему в зимовье сама залезла?
— Почудилось ему, вот теперь и ищет виноватых.
— Смотри, как бы не попало тебе.
Василий работал, а сам посматривал на солнце: обещал Капитолине вечером приехать. Но на душе почему-то не было большой радости. Откуда-то холодком потянуло на их любовь. «Ничего, все образуется», — успокаивал себя Василий.
— К эвенкам на стойбище заходил? — прервал мысли Василия Захар Данилович.
— Привет тебе от Кайначи.
— Говорят, старого шамана Амуктана Ятока сменила.
— Кто их поймет, — уклонился от ответа Василий, а сам подумал о Ятоке: «Тоже мне, великая шаманка нашлась…Делаки во сне ходил. Любить тебя велел… Блажь на себя напускает. Посидит одна в чуме, так не только Делаки, сам черт явится».
Вскоре пришел Сема и позвал Василия.
Вышли они на угор, — навстречу Максим Круглов.
— А я за вами.
Сема шел между Максимом и Василием. Он был на голову ниже парней.
— Чем занимался сегодня, Дормидонтович? — спросил Сему Максим.
— Можно сказать, ребята, на том свете побывал. — У Семы под белыми, выгоревшими бровями плутовато блеснули глаза.
— Что так?
— Плавал покосы смотреть. Возвращаюсь обратно. Разморило. Глаза сами закрываются, весло из рук падает. Два раза умывался, не помогает. Причалил к Ваниному островку. Я там когда-то балаган делал. Думаю, сосну в нем чуток и дальше. Наломал веток и только лег, как — слышу по дресве шаги. Кого это еще черт несет? Смотрю — медведь… Смотрит на меня, а у самого глаза ехидные. Мол, вот, Семен Дормидонтович, наконец-то я свеженины отведаю.
До сна ли — тут. Сердце тикает где-то под коленкою. Вот она, моя смертушка: ружье-то я в лодке оставил. А медведь облизывается.
Я беру горсть песка и — в морду. Пока он чухался, я шмыг мимо него на дерево. Медведь за мной. Я выше. Он за мной. Я на вершину. И он за мной на вершину. Я еще выше…
— Постой, Сема, упадешь. Выше вершины-то некуда, — заметил Максим.
— Мне там некогда было разбирать, где она кончается, — не моргнув, ответил Сема. — Медведь схватил меня за ичиг. Смотрю, не вырваться. Тогда я вцепился зубами ему в ухо. Взревел он от боли, и скатились мы на землю. Я за дерево. Медведь встал на дыбы, ходит вокруг, как человек.
— Ты бы его из-за дерева ножом в бок, — заметил Максим.
— Я забыл про нож. Ходим вокруг час, другой, Жара. Я весь взмок. А каково ему в шубе, на нем пена клочьями. Я еще прибавил шагу. Медведь остановился, покрутил головой и говорит: «Сема, давай отдохнем, у меня голова кругом пошла».
— Таки-сказал?
— Дословно произвел его слова.
Василий с Максимом смеялись до слез. А Сема шел серьезный.
— Дальше-то как было? — поинтересовался Максим.
— Медведь упал: солнечный удар у него приключился. А я в лодку и — бывай здоров.
— Ну и брехун ты, Дормидонтович.
Таежники — народ серьезный, с достоинством. Не любят они хвастунов и врунов. Соври раз — уличат, и на всю жизнь потеряешь их доверие, даже детей твоих за порядочных считать не будут. А вот Семе все прощалось. Умел он так сочинять истории, что смеху всегда много было, а его и других не оскорбляло. Послушать его дормидонтки приходили даже старики, а когда на улице встречали, кисет протягивали.
Пришли на пустырь, а здесь уже парни играли в лапту. Играли с азартом. Поглядеть на них приходили и пожилые мужчины. Постояв немного, сбрасывали-пиджаки и били лаптой по мячу, а потом бегали до устали, до самого вечера. В сумерки все разошлись.
Василий торопливо шагал по улице. «Придет сегодня Капитолина или нет?» — думал он. В прошлый раз ее не пустил отец. Поравнялся Василий с проулком. На углу в окружении парней стоял Генка Лавочник, прозванный так за то, что торговал в лавке своего деда, Трофима Пименовича Двухгривенного.
— В прошлый раз, когда я ездил в город, — хвастал Генка, — бабочка мне попала — огонь. Артистка.
— Да ну-у-у, — отозвались парни.
— Ох и кутнули мы с ней. Разделась она и давай на столе такие коленца выделывать, аж до сих пор дух захватывает.
— Голая?.. Врешь…
— Что мне врать-то. Деньги за это не платите.
Генка повернулся и увидел Василия. На его мясистом лице с кругленькими глазками отразилась досада, но он тут же сдвинул на затылок фуражку с лакированным козырьком и спросил:
— Табачок есть?
Василий протянул кисет.
— Пойдем с нами, — пригласил Генка. — У нас бутылочка есть.
— Некогда мне.
— В сельсовет собираешься? Степкину молитву слушать, — съехидничал Генка.
Похолодела темная синь в глазах Василия.
— А ты иди барыши от спичек подсчитывай, — уколол он Генку.
— Подсчитано, да только не долги. — Генка намекнул на то, что отец Василия был должником Трофима Пименовича.
— Ничего, придет время, мы тоже вам все подсчитаем.
— Это когда же? — усмехнулся Генка. — В красные рядишься, а сам капиталец Бокову помогаешь наживать. В зятья метишь.
Кровь прилила к лицу Василия.
— Ах ты, лавочник! — выдохнул Василий.
Генка на всякий случай отступил на шаг к ребятам, скрипнули его новые сапоги в гармошку.