Пришла Ольга Ивановна.
— Радость-то я тебе не сообщила.
Капитолина насторожилась.
— Урукча-то убежал. Скатертью дорожка. Видно, дошли мои молитвы до бога.
— Куда убежал-то? — ничего не понимала Капитолина.
— Куда? В тундры. К северным морям. Чтоб сгинуть ему там, лешему.
— Да ты толком обскажи, — волновалась Капитолинами
— Верно, ведь ты ничего не знаешь. Что тут было-то. В лесу спиртонос Кердоля объявился. За спирт всех белок, соболей у тунгусов собрал. Ему Трофим Пименович помогал. Вот Кердолю-то с Трофимом Пименовичем и арестовали. Дмитрий отца-то сам в тюрьму свез. Грех-то какой взял на душу. Кердоля в Василия стрелял. Ранил в голову. Ятока пошаманила, он сразу на ноги встал.
— А Урукча-то где?
— Его тоже хотели арестовать. Ходили мужики на стойбище. А он убежал. Степан наказ дал, кто встретит Урукчу, поймать его и в сельсовет привести.
Капитолина задумалась. Радовалась, что Урукчи нет, но на душе тревожно. Отец каждый день поджидал Кердолю, Соболей для него припас. А если Степан нагрянет? Отца — в тюрьму, в лавке все под метлу. Жутко стало Капитолине.
— Никифор велел предупредить Григория, — продолжала Ольга Ивановна. — Да я не осмелилась в тайгу-то идти!
Капитолина поспешно стала одеваться.
— Ты куда, девонька? — забеспокоилась Ольга Ивановна,
— К тяте.
Через несколько минут она уже мчалась верхом на лошади к зимовью.
Матвеевка вот уже несколько дней находилась в каком-то оцепенении. Все знали, что арестован старик Трофим Пименович Двухгривенный и какая его ждет участь, но никто не верил в то, что его повезут в тюрьму, надеялись на какой то случай. Думали, попугает его Степан, на том все и кончится. Но когда Дмитрий вывел отца из сельсовета и усадил на оленью нарту, когда Прасковья Спиридоновна, задыхаясь от крика, упала в снег, все поняли, что пощады деду не будет.
Бабы молча разошлись по домам. Валилась работа из рук. Тюрьма. Она представлялась преисподней. Каторжанин. Это для вольной охотничьей деревни было все равно, что вымазанные дегтем ворота дома, в котором жила невинная девушка.
Собрались бабы на посиделки к тете Глаше. Молча пряли, вязали. Вздохнет какая-нибудь, задумается. Татьяна Даниловна попробовала завести песню, не получилось.
— Что вы, бабы, или голоса подмочили? — спросила она.
— Нет что-то ладу, — вздохнула Нина Павловна; — Не будь мой Максимушка в беде, разве бы он отстал от партийцев и комсомольцев. И до всего им дело, будто о своем радеют.
— Верно, девоньки, — согласилась тетя Глаша. — Раньше всяк мужик хотел в своем балагане схорониться, а эти всей артелью гоношатся. Нам бы, бабы, помогать им надо.
— И то правда, — поддержала Нина Павловна. — Куда им без нас. Только старика зря арестовали. Ему жить-то осталось, почитай, ничего.
Вошел Поморов в унтах из черного оленьего камуса, в беличьей шапке и в овчинном полушубке.
— Добрый вечер, — поздоровался он.
— Проходите, Михаил Викторович, — засуетилась тетя Глаша. В переднем углу поставила табурет, кумалан на него постелила. Бабы сразу приободрились.
— Что-то песен не слышно? — спросил он, окидывая взглядом баб. — Или о мужьях скучаете?
— Как не скучать о них, — ответила Татьяна Даниловна. — Они, поди, родненькие.
— Верно, — Поморов улыбнулся. — Меня мать в каждом письме домой зовет.
— Привезли бы ее сюда, — посоветовала тетя Глаша.
— Не едет. — Лицо Поморов а стало серьезным. — У нее там муж, мой отец, похоронен. Жизнь-то у них трудная была, а жили в ладу, понимали друг друга.
— Что же с отцом-то случилось? — спросила тетя Глаша.
— Шомполами запороли. Один купеческий сынок постарался, офицер. Он тогда у белого генерала Колчака служил.
— О господи, — вздохнула Мария Семеновна. — За что они его так, проклятущие?
— За то же, за что и в вашего Василия стрелял Кердоля. Жалко богатому со своим добром расставаться. Вот и свирепствует. Отец у меня был машинистом. Отказался везти белую армию. Скрылся. Нашелся предатель, выдал. За это и запороли. Теперь им в открытую нельзя, так потихонечку делают. Кердолю к нам в тайгу подослали. Не поймай его наши парни, сколько бы народу без куска оставил. Нам рабочие прислали последний пуд муки, ждут от нас пушнину, чтобы на нее в других странах купить машины. А на этих машинах ткать ситец, варить сахар, добывать машинами в шахтах свинец, изготовлять ружья. О нас же заботятся. А эвенки соболей пропили. Выходит, и хлеб съели, и фигу рабочим показали. Как потом, другой осенью, к рабочим за провиантом пойдем, какими глазами на них смотреть будем? А Трофим Пименович, пользуясь нуждой эвенков, скупил у них соболей, сам спромышлял и решил поторговать с городскими купцами. А кто ему на это дал право? Эти леса и эта земля — народные. И все, что есть на ней, принадлежит народу. Так у кого же он ворует? У своего же народа. А мы не хотим, да и не позволим, чтобы нас грабили. Хоть ты, Трофим Пименович, и нашего корня человек, но пошел против народа. И уж теперь извини.
— Разве мало добра-то в лесу? На всех хватит, — осторожно возразила Нина Павловна.
— Да, тайга богата, и с этим богатством мы будем обращаться по-хозяйски, и грабить тайгу нэпманам больше не позволим.
Бабы сидели присмиревшие. Трудно осмыслить и привыкнуть к тому, что все теперь принадлежит народу, им самим. Да ведь звери, птицы — боговы. Кто их выращивал? Спромышлял — твое счастье, нет, — не на кого жаловаться. Так примерно думали бабы. Но вслух не решались высказаться, не их это дело, придут мужики, разберутся.
Но проходили дни, арест Трофима Пименовича Двухгривенного стал помаленьку забываться, на посиделках опять запели песни. А длинными ночами ворочались бабы в постелях, все чаще и чаще вспоминали мужей.
Первыми из тайги вышли Надя, Женя и Дуся. И старый и малый пошли посмотреть на них, послушать таежные приключения. Только дед Корней махнул рукой и заявил своей старухе:
— Охотников нашли. Да я с тобой, почитай, пятьдесят лет прожил, а умного слова про тайгу не слыхивал. Тебя от мышей-то в дрожь бросает, а что при виде медведя будет? Подол мокрый.
— Корнеюшка, так они молодые, — пробовала возразить Домна Мироновна.
Дед Корней сердито сплюнул.
— Дура-баба. Или ты старухой была, когда я на тебе женился?
А бабы оживились: скоро и их мужья выйдут из леса. Готовили пельмени, пекли пироги, варили бражку.
Мария Семеновна возвращения мужа и сына ждала как большого праздника. Весь дом сиял чистотой: пол выскоблен до желтизны, на нем яркие домотканые дорожки, на окнах новые ситцевые занавески с мелкими голубыми цветочками. Мех на кумаланах, вычищенный снегом, блестел, как шелк. Над дверью прибиты ветки пихты, от них вся изба наполнилась нежным душистым запахом.
Мария Семеновна затопила баню, белье из сундука достала. На крыльце Малыш залаял. Набросила она шаль, выбежала из дома. Малыш к ней, весело хвостом виляет, старается руку лизнуть.
— Исхудал-то как, — гладила Мария Семеновна Малыша. — Теперь отдохнешь. А где мужиков-то бросил?
В ограду вошли Василий и Захар Данилович. У обоих бороды в куржаке, за плечами поняги, к которым привязаны объемистые мешки с пушниной.
— Ну, здравствуй, Марья, — поклонился Захар Данилович.
— Здравствуйте-здравствуйте, дождалась-таки. — Мария Семеновна открыла дверь. Василий с Захаром Даниловичем вошли в дом.
— Рана-то у тебя как, Вася?
— Зажила, мама.
— Слава богу. Я сейчас веники принесу, белье в горнице.
— Ты-то как тут живешь?
— Хворала два раза, да вот оклемалась.
— Много охотников вышло?
— Три бригады. И остальных поджидают.
— Дед Корней здоровый?
— Ничего, только извелся весь. Прасковья, старика Двухгривенного, умом тронулась, ходит, все улыбается чему-то.