Василий опустил Ятоку на шкуру.
— Значит, быть свадьбе. Собирайся. Идем в деревню. Ох и прокачу я тебя на своем Орленке!
Ятока отрицательно покачала головой.
— Ты что? Да я сейчас же твой чум раскидаю по лесу.
— Нет, Вася, никуда я не пойду.
— Что с тобой, Ятока?
— Не сердись, Вася. В деревне я помру.
— Чепуху говоришь.
— Пошто не веришь?
— Привыкнешь. Сын с тобой будет, я с тобой буду. Кого тебе еще нужно? Собирайся.
— Нет, Вася, — решительно заявила Ятока. — Кочевать на Глухариную реку надо. Там гора есть, в ней дух матерей живет. Гору Матерей спрошу, потом к тебе приду.
— Беда мне с тобой. И до каких пор ты с этими духами возиться будешь? Ты же говорила, что бросила шаманить, — горячился Василий.
— Правду говорила, — невозмутимо ответила Ятока. — Однако добрых духов почитать надо. Совета у них спрашивать.
— Да что они тебе могут сказать, эти горы?
— За сына просить буду, пусть хорошим охотником вырастет. Не пойду к Горе Матерей — рассердятся духи, сына лишат. Шибко худо нам будет.
— Вот горе-то мое. Ремень бы взять да выхлопать из тебя всех чертей, худых и добрых.
— Зачем ремень? Весной приду, все хорошо будет. Теперь давай чай пить.
Ятока налила чай, поставила перед Василием чашку, нарезала хлеб. Василий отхлебнул несколько глотков и отставил чашку.
— Маленько отдыхай. Потом мясо варить будем.
— Схожу к Кайначе.
— Куда торопишься?
— Друг он. Обижаться будет.
— Сам сюда придет.
— Ладно. Дай топор. Пойду дров нарублю.
Ятока благодарно улыбнулась.
В зимовье жарко топилась печка. На столе горела свеча. Дмитрий лежал на нарах и курил. Сема у стола резал мясо.
— Завалил? — раздеваясь, спросил Василий.
— Годов четырех быка. Во время кормежки подкрался к нему.
— Ты, Дмитрий?
— Я к тальцам ходил, там три сохатых живут. До утра решил подождать, может, снежок пойдет. В ненастье они смирней.
— А мне не повезло, — сокрушался Василий. — Двух зверей следил и обоих испугал. Завтра самогоном[31] пойду промышлять.
— Хватит силенки? — оглядел его Дмитрий.
— Посмотрим.
Сема поставил котел с мясом на печку, подбросил дров. Дмитрий поднялся и стал точить пальму.
— Через кедровый загривок табун оленей прошел, — сообщил он. — Идут шаг в шаг, как солдаты.
— С гольца пришли, — отозвался Сема. — Дед Корней вожака у них убил.
— Сказывали, бросил он зверя.
— Блажь на него нашла, что ли, — недоумевал Сема. — Мне даже не сказал, что подранка оставил. Но я смекнул. Ушел дед домой, а я по его следам в лес. Прихожу к тропе, вижу утолок[32]. От него в горы кровавый след. Прошел немного, согжой мертвый лежит. Вертаюсь туда, где ранен был зверь, возле колодины в снегу поломанное ружье. На другой день привез я мясо деду Корнею, пытаю его, что случилось, — не говорит. Потом отдает мне пальму, а у самого слезы на глазах.
— Охотник первейший был, — вздохнул Дмитрий. — Вот теперь и берет тоска. Нам с вами далеко до него. Его отец Иван Иванович тоже до глубокой старости дожил. Плохо видел уже, а охоту не бросал. Так в зимовье и помер.
Поговорили немного, поужинали и легли спать, а утром чуть свет встали на лыжи.
— Ты смотри, Васюха, не запались, — напутствовал Дмитрий, — шибко пристанешь, бросай, у сохатого-то четыре ноги.
— Там видно будет.
Василий вышел на марь. На середине ее кормился сохатый, и Василий пошел на него. Бык поднял голову и долго смотрел, пытаясь угадать опасность. Потом тряхнул головой и легко побежал к горам. Василию это и надо было; на глубоких снегах зверь быстро устанет. Лыжи, подбитые мехом выдры, легко скользили по снегу. Сохатый скоро скрылся из виду, но Василий шел по следу. Он поднялся на хребет. Бык стоял на косогоре, должно быть решив, что ушел от погони. Василий покатился на него. Бык прыжками спустился в долину. Василий тут как тут. Заметался сохатый и бросился в хребет. Василий ему наперерез, но бык опередил его. Забежал на хребет и пропал. Поднялся и Василий, а бык уже в распадке. Оттолкнулся он пальмою, засвистело в ушах, захлестали по лицу ветки, но Василий не чувствовал боли. Его захватила погоня. Он увидел, что бык повернул обратно в хребет, и когда съехал в распадок, то сохатый был уже почти на вершине. «Обманул, — улыбнулся Василий. — Ну да больше ты меня не проведешь».
Василий спешно стал подниматься на хребет, а когда был на его вершине, сохатый уже бежал далеко в долине, и он съехал за ним на широкую марь. Снег здесь был глубокий, нанесен на кустарник волнами. Бык влетал в сугробы, грудью пахал их, вырывался и снова влетал. Василий шел ровным шагом. Пот заливал глаза, спина взмокла. Он расстегнул парку.
Зверь бежал в сторону реки на мелкие снега. Из ноздрей его клубами валил пар. Василий пошел в обход, и сохатый повернул обратно и ходко несся по пробитой колее. Василий следом. Солнце уже висело высоко в небе. Косогором поднялись в вершину распадка. Здесь бык перевалил в другую падь и пошел к реке.
И опять началась погоня. Василий чувствовал, как с каждой пройденной верстой его покидают силы. Кололо под сердцем, першило в горле, долбило в виски. «Может, плюнуть, — думал Василий. — А если больше не спромышляем зверя? Степан спасибо не скажет. В городе каждый фунт мяса на вес золота. Нет, не годится».
На пути опять хребет. На него Василий поднялся с трудом. Сохатый тоже из последних сил шел впереди. Василий поехал с хребта. Расстояние стало быстро сокращаться. Бык выбежал на марь, остановился, а когда Василий приблизился, со всех ног бросился на него. Но выстрел в грудь остановил сохатого и повалил в снег.
Василия тошнило. Ноги дрожали от усталости. Боль застряла в груди. Через силу он добрался до леска и разжег костер.
…Через две недели из Матвеевки в город отправился обоз с мясом.
Только через три месяца вернулся Максим из больницы. Уже было тепло, и шел он по родному селу в полушубке нараспашку, в сбитой на затылок шапке. Снова Максим мог в глаза смотреть людям: теперь никто его не назовет трусом.
Первым встретился дед Корней.
— Максим, — обрадовался он. — Как рука-то?
— Ничего. Чуточку побаливает еще, но это пройдет.
— Заходи. Обскажешь, как живет город. А сейчас я в сельсовет иду, Степан что-то звал.
— Я к нему же. Письмо привез. В больнице встретил его друга, воевали вместе.
— Кто такой?
— На золотых приисках работает. Комиссар там. Вот голова. Ленина видел. Начнет рассказывать — век бы слушал.
— Ученый человек, значит.
— Из рабочих вышел. Про наше житье все расспрашивал. Обещал приехать.
— Степан рад будет.
Дуся в окно увидела Максима. Вот он поравнялся с их домом, замедлил шаг. Дуся затарабанила в раму. Максим увидел ее, свернул в калитку и вошел в дом.
— Господи, да я уж и не чаяла тебя увидеть, — бросилась к нему Дуся.
— Мать-то с отцом где?
— Нету их. За сеном уехали. Да ты проходи. Садись.
Максим присел на табуретку у стола.
— А я каждый день на дорогу поглядывала.
Максим с благодарностью посмотрел на Дусю.
— Спасибо тебе, Дуся, за все…
— Это я у Ятоки целебных корней взяла. Упросила пошептать на них, чтобы силы больше было.
— Она же бросила шаманить.
— Так она только для меня, — простодушно призналась Дуся. — Разве ей не горько было, когда Василий болел?
— Ты же комсомолка.
Дуся запечалилась.
— Не сердись. Я же пошутил. А теперь пойдем к нам, — решительно встал Максим.
— Это зачем?
— Скажем маме, что мы женимся.
— Как же так, — Дуся опустилась на стул.
Никифор и вообще-то был нелюдим, а теперь совсем не показывался на люди, сидел дома, как медведь в берлоге… Вечерами молча пил водку. Фекла подходила к нему и начинала трещать, точно сорока в весеннюю оттепель, и волосы у нее еще красней становились, точно накалялись,
31
Самогоном — то есть гонят лося до тех пор, пока он от усталости не остановится. Но на такое отваживаются редкие охотники, потому что нужна большая физическая сила, (Примеч. автора.)