— Далеко собрался? — спросил Захар Данилович.
— Орленка немного размять.
— А я сегодня десять кротов поймал, — сообщил Ганя.
— Добро. Я тебе ружье наладил. Патроны зарядишь сам. Бурундуков по кустам уйма. Завтра целую котомку настреляешь.
— Спасибо. — Ганя просиял.
…Василий с Ятокой сидели на берегу озера. Туман, собравшись в струю, расползался по скале, точно хотел, укрыть ее от людских глаз. В безмолвии стояли кусты. Из низины наносило душистый запах смородины.
Василий смотрел на дымящееся озеро и думал о Капитолине, а Ятока оживленно говорила:
— Вчера на скалу кабарожка прибегала. С камня на камень прыгает. Совсем как девушка. Будто пляшет.
— Ятока, скажи, а как ты шаманкой стала? — вдруг спросил Василий.
— Совсем просто, — улыбнувшись, ответила Ятока. — Сами духи меня избрали. Еще маленькой была, играла с ребятишками, сказала им спать, ребятишки уснули. Мужики сильно перепугались. Что теперь будет? Пропали ребята. Разбудила я их. Все меня шаманкой звать стали. Потом сам большой шаман Амуктан, когда помирал, мне своих духов передал. Шаманить учил.
Василий хитровато посмотрел на Ятоку.
— Скажи своим духам, пусть пригонят сюда сохатого.
— Не могут они пригнать.
— А я вот скажу своему доброму духу Малышу, он пригонит.
— Так Малыш — собака.
— Вот тебе и на. На какой же тебе шут эти духи сдались, если они ничего не умеют делать?
— Без них никак нельзя, — убежденно ответила Ятока. — Они помогают людей лечить. Удачу охотникам приносят. Злых духов от стойбища отгоняют.
— А посмотреть их можно?
— Нет, их только шаман может видеть.
— Значит, добрым людям они боятся показаться?
— Пошто так говоришь? — Ятока с укором посмотрела на Василия. — Разве я виновата? Сам Тангара меня избрал! Я слушать его должна. Ослушаюсь — беду пошлет мне и всему роду.
Василию стало неловко, что обидел Ятоку.
— Не сердись, — погладил он ее руку.
Ятока замерла и с нежностью глянула на Василия.
— Ты пошто сегодня такой грустный, Вася?
Василий задумался.
— Жизнь трещину дала, Ятока. Казалось, все было: и любимый человек, и радость, а оглянулся — один, как линной глухарь в чаще. Вот такие пироги.
— Пошто один? Я с тобой. Бери ружье. На охоту Пойдем. И к чертям твои пироги.
Василий засмеялся и встал.
— Мне лора.
— Пошто так? В чум пойдем, чай надо пить.
— В другой раз.
Подошли к Орленку. Тот мотнул головой, ударил копытом. Ятока попятилась.
— Ты что? — спросил Василий.
— Олень у тебя шибко большой. Смотрит сердито.
— Хочешь прокачу? — озорно предложил Василий. — Да так, чтоб дух захватило.
— Нет — замотала головой Ятока и на всякий случай еще отступила. — Страшно Шибко.
— Тогда прощай.
Уехал Василий, а вскоре по селу поползли слухи.
— Василий-то, Захара-Медвежатника, с шаманкой связался, — шептались старухи.
— Не будет добра. Сгубит эта колдовка парня.
— Знамо, сгубит. Чо говорят-то: на Холодной реке приглянулся ей русский парень, так она на нем каждую ночь ездила. Превратит в оленя и скачет в горы. Так и заездила.
— О господи, страхи-то какие. Что теперь будет-то?
Дошли разговоры и до Захара Даниловича. Он решил начистоту поговорить с сыном.
— Правду ли люди про тебя да про шаманку болтают?
— Есть охота, вот и болтают, — уклонился от ответа Василий.
— Что же, для тебя девки доброй не нашлось?
— Чем Ятока хуже других? — не поднимая головы, буркнул Василий.
— Ты что, Василий, супони захотел? Не посмотрю, что косая сажень в плечах, выпорю! Свяжешься с этой колдовкой, из дома выгоню. Сына лишусь, но не допущу позора на свою седую голову, — в голосе Захара Даниловича прозвучала угроза.
— Места в горах на всех хватит, батя.
— Замолчи, щенок! — в ярости Захар Данилович вскочил. Под руку попал прут, и он стегнул им по широкой спине сына.
У Василия отлила кровь от лица, он медленно поднялся. Захар Данилович растерялся, но для вида продолжал:
— Чтоб я не слышал больше об этой ведьме.
Василий молча взял литовку и ушел на луг.
Мария Семеновна подоила корову, прогнала ее в поскотину, полила лук в огороде. Потом вымыла полы и застелила их осокой. Из леса принесла еловых веток, положила у порога, чтобы было обо что ноги вытереть. Управилась по хозяйству, поставила самовар и присела отдохнуть у печки на маленькую скамеечку. Пусто в доме без мужиков. А тут еще поясница поламывает, к ненастью, должно быть.
Разгорелись в самоваре щепки, загудело в трубе. Задумалась Мария Семеновна.
Кажется, давно ли она переступила порог вот этого, дома — и остановилась: страшно стало, Ей тогда только семнадцать минуло…
В сенях послышались шаги. Вошел Кайнача. Следом за ним Бирокта, женщина лет сорока пяти, и ее тринадцатилетний черноголовый сын Урукон. В руках Кайначи увесистый кусок мяса. Со времен Матвея Воронова повелась дружба эвенков с русскими. У каждого из них был надежный товарищ в селе, к которому эвенк приходил со своей семьей как домой. В трудные годы они делились последним куском свинца, мяса.
— Здравствуйте, тетка Марья, — поклонился Кайнача — Гостинец принес.
— Здравствуйте, проходите, — засуетилась Мария Семеновна. — Урукон-то каким стал, скоро моего Васю догонит. А почему, Бирокта, Кучум, муж твой, не пришел?
— К оленям на ю′кту[12] пошел, — ответила Бирокта.
— Василий где? — спросил Урукон Марию Семеновну.
— Это он на что тебе?
— Подарок обещал.
— Есть подарок.
— Давай сюда.
Мария Семеновна принесла в берестяном чехле нож. Урукон тут же выдернул его из чехла. Мария Семеновна ласково улыбнулась: угодил сын маленькому охотнику. Бирокта что-то сердито сказала на своем языке.
— Ты что это, девонька?
— Совсем худой парень: терпенья нет.
— А это тебе подарок от меня, — Мария Семеновна примерила мальчику сатиновую рубашку. — Как раз впору. А это от дедушки Захара, — она подала кулек с леденцами.
Урукон положил конфету в рот и блаженно прикрыл глаза.
— Много балуешь его, тетка Марья, — заговорила сердито Бирокта. — Мужик сам себе все добывать должен. Однако портишь мне парня. Ленивый будет. Пропадет в тайге.
Урукон открыл глаза, проворно положил на пол подарки, полез за пазуху, достал оттуда прутик вяленого мяса.
— Эра Василию дай. Скажи, друг приходил, Урукон.
— Все передам.
— Сохатого добуду, язык тебе принесу.
Мария Семеновна погладила по смоляной голове Урукона.
— Подрастай скорей, ждать буду. Вы сидите, я сейчас в погреб сбегаю, чай пить будем.
— Тетка Марья, суп из яичек вари. Шибко такой суп люблю, — попросил Кайнача.
— Яичницу? Мигом сгоношу.
Вскоре они сидели за столом. Кайнача с великим удовольствием ел яичницу и говорил:
— Шибко хороший суп. Мастерица тетка Марья.
— Кушай на здоровье. А ты, Урукон, не стесняйся. Пирожок съешь.
— Шаньги тоже хорошие. Как делаешь? — спросил Кайнача.
— В русской печке пеку. Ешь. Ты мать-то свою помнишь?
— Плохо помню. Когда помирала, смотрела на меня, говорила: «Худо тебе будет, Кайнача, много голодный спать будешь». Шибко жалела.
— Хлебнул горюшка-то? Ятока не обижает?
— Пошто обижать будет. Я мужик, хорошо работать умею. Сам сохатого добываю.
— Оленей-то много у тебя?
— Совсем мало. Два ездовых оленя есть. Немного важенок. Где много взять? Белки мало хожу стрелять. Ятоке помогаю.
— А нужда так и ходит по пятам. Сказывают, Ятока — большая шаманка.
— Шибко большая.
Все это время Бирокта ела молча, неторопливо, с уважением к еде. Лицо ее было задумчиво. Две глубокие борозды вдоль невысокого лба, точно два обруча, одетых временем, говорили о том, что нелегкой дорога была у этой женщины. Вот она посмотрела на Марию Семеновну и заговорила: