— Степан чуть не погиб. Товарищи вынесли его с ноля боя. Руку доктора хотели отнять. Да он не дал. Теперь уж поправляется. Опять на фронт рвется. Степан… Он такой. До тех пор, пока хоть одни фашист на нашей земле будет, не уснет спокойно.
Семеновна вздохнула.
— Сколько парней жизни положили за пас. И молодые, и седые — все они мои дети. Всех их жалко. Обо всех у меня сердце болит.
На крест бесшумно опустилась синица. Юрко крутнулась, тинькнула, но увидела Семеновну и упорхнула на дерево. Семеновна проводила ее долгим взглядом. Взяла с колен ветку кедра, положила на холмик. Варежкой примяла поплотней снег, рассыпала на нею зерен да конопляных, семян. Пусть поклюют птицы, эти безгрешные души. Может быть, вместе с зерном унесут они и людское горе, развеют его по ветру.
На тропинке показалась тетя Глаша.
— Господи, и че это тебя в такой мороз сюда понесло? Я уж не чаяла живой увидеть.
— Да вот пришла со стариком поговорить.
— А мне че же не сказала?
— Хотела сказать, да потом подумала, ноги-то у тебя худые,
— Ну ты, старуня, совсем из ума выжила. У тебя ноги худые. А у тебя они молодые, семнадцатилетние? Вставай. Замерзла, поди?
Семеновна поднялась.
— Верно, подмерзать уж стала.
— Не слушаешь меня. Я вот Валентине Петровне скажу. Пусть она бумагу напишет и в ней запретит тебе ходить сюда одной. И попрошу на эту бумагу печать поставить.
— Ты, Глаша, совсем ополоумела. У Петровны только одна забота — бумаги про нас с тобой писать.
— А че, раз управы на тебя никакой нет, и напишет, — наступала тетя Глаша. — Пойдем.
Семеновна повернулась к могиле.
— Теперь, Захарушка, я к тебе только по весне приду.
Семеновна с тетей Глашей вышли из оградки. Возле тропы под сосной рядышком стояли крест и тумбочка со звездочкой. Здесь похоронены дед Корней и Домна. Перед смертью дед Корней попросил, чтобы его похоронили так, как хоронили комсомольцев и коммунистов.
— Положи на могилку деда Корнея веточку, — попросила Семеновна.
— Как же не положить, славный был старик. Бывало, в трудный час последний кусок людям отдаст.
Тетя Глаша сломила сосновую ветку и положила на могилу старого охотника.
— Вот теперь пойдем.
Две старые женщины, две матери устало брели по лесной дороге. В селе они свернули к дому Фунтовых. В доме была одна Татьяна Даниловна, в темном платье, темном платке. Увидела Семеновну с тетей Глашей, забеспокоилась:
— Неужто на кладбище ходили?
— Но-о.
— Ты что это, Семеновна, выдумываешь, заболеть захотела?
— Чайку бы, душу согреть.
— Раздевайтесь, я сейчас. Самовар еще горячий.
Немного погодя они сидели за столом.
— Во сне все Сему блинами потчую, — рассказывала Татьяна Даниловна. — Он ест да расхваливает. Уж не голодный ля погиб? Ты. Семеновна, будешь Васе писать, спроси его.
— Поди, уж покормили перед боем-то, — вставила тетя Глаша.
— А кто знает? Не у матери они там. И как же похоронили-то его? Здесь-то бы хоть на могилку сходила, все бы легче было.
Ятока была уже в дороге, когда на востоке забелела кромка неба. Между двумя хребтами Ятока спустилась в падь и пошла по направлению речки Ольховки, где охотилась бригада Яшки Ушкана. Надо было попроведать парней, посмотреть, как они там живут, как охотятся. Вовка, сынишка учителя Поморова, совсем еще ребенок, нынче только тринадцатый год. Да и Гриша Круглов недалеко от него ушел. Им бы еще в мальчишеские игры играть, а они уж ружья в руки взяли. А эта проклятая война все больше и больше разгорается, как лесной пожар в весеннюю сушь.
Впереди Ятоки бежала Юла, она то появлялась на глаза, то исчезала среди деревьев. Места здесь были глухие, нехоженые. С восходом солнца вышла на кормежку белка, и Юла отводила душу. Не успеет Ятока привязать к поняге одну белку, а впереди Юла уж лает на другую.
В полдень Ятока сварила чай, перекусила наскоро и — опять в путь. Тайге нет ни конца ни края. Идет Ятока, а с ней неотступны невеселые думы. Смерть Семы. Вчера вернулся Андрейка, посуровел.
Падь привела Ятоку к горе. Кинула Ятока взгляд: высоковато, да что делать, подниматься надо.
Димку Ятока выходила лесными травами, рука подниматься стала, и боль в плече прошла. Только вот свою боль в душе ничем не может унять Ятока. «Как там Вася? Оклемается ли?»- этот вопрос, как кровоточащая рапа, не давал покоя ни днем, ни ночью. Не вить орлице гнезда без орла, не петь на зорях горлице без быстрокрылого голубя.
Ятока перевалила хребет. Теперь путь ее лежал вдоль небольшой речки.
«Вася, здравствуй, — под легкий шаг складывалось письмо Василию. — Однако, как давно ты уехал. Совсем худо без тебя. Народу крутом много, а я одна. Дочь ты шибко ждал. Будет скоро дочь. Я ее назову Машей, и будет она как лесной родничок, который ни зимой, ни летом не замерзает. Вырастет она, будет самая красивая девушка в мире. Лесные добрые духи принесут ей много счастья, а нам с тобой радость. Под старость лет, глядя на нее, мы вспомним свою молодость.
Вася, парни за это время шибко выросли, совсем мужиками стали. Медведя спромышляли, как добывали, не рассказывают. Потом случайно наткнулась, где зверя подняли. Совсем неладно у них охота вышла. Кто-то под колодой прятался, кто-то на дерево лазил. У Димы патроны проверила, трех пульных нет. Однако, один стрелял. Теперь хороший помощник у тебя будет.
Бабушка шибко тоскует. Домой тебя ждет. Оденется, выйдет на угор и смотрит на реку. Говорит, может, Вася из-за кривуна появится: из леса он всегда по реке выходил. Я гляжу на нее, и у меня сердце плакать начинает».
Вечерняя сумрачная изморозь погасила день. Ятока спустилась в сосновый борок и внизу у речки, где темной стеной тянулся ельник, увидела костер. Залаяли собаки, кинулись к Ятоке. Юла, беспокойно повизгивая, жалась к ее ногам. Ятока подняла посох:
— Цыть, пустобрехи!
Собаки узнали Ятоку, обнюхались с Юлой и побежали к зимовью.
Ятока спустилась к огню. Шагах в пяти от него стояло низенькое, вросшее в землю зимовейко. Парни увидели Ятоку, обрадовались.
— Здравствуй, Ятока.
— Здравствуйте.
Ятока сняла понягу, положила руку на поясницу.
— Совсем без спины осталась.
— Проходи в зимовье, — пригласил Гриша. Поднял за лямку увесистую понягу. — Ого!
Зимовье было тесное, прокопченное. Напротив дверей на низеньком столике из плах тускло горела лампа. Справа и слева от стен — нары. У порога в углу топилась круглая печка, сделанная из обрезанной железной бочки. Ятока разделась и села на нары.
— Как живете? — спросила Ятока.
Яшка Ушкан вытащил самокрутку из толстых губ.
— Ничего живем.
— Белок-то много добыли?
— Я меньше всех, — глазастый щупленький с тонкой шеей Вовка виновато улыбнулся.
— Пошто так?
— Близко-то осенью собрали белку. Теперь далеко ходить надо.
— А дни-то совсем короткие, — продолжал рыжеголовый Гриша.
— Однако, неладно сделали. — Ятока посмотрела на Яшку. Тот вильнул взглядом, — Я говорила вам, у Рысьего ручья балаган есть, там по теплу жить надо было. Места добрые. Я сегодня проходила, белка есть.
— Куда с ними пойдешь, — оправдывался Яшка. — Околеют у огня.
— Учить надо. Вырастут, спасибо за науку скажут.
— Ушкан научит, держи карман шире, — шмыгнул носом Вовка.
— Ты потише, — пригрозил Яшка.
Ятока посмотрела на парней: обносились. У Вовки суконные штаны прожжены, телогрейка в лохмотьях, из дыр выглядывала вата. Не лучше была одежда и у Гриши.
— Харчи-то есть? — спросила Ятока.
— Масло неделю назад кончилось. На черством хлебе живем. Белок да кедровок варим. А у меня их душа не принимает, — вздохнул Вовка.
— Развязывай понягу, медвежатины принесла вам.
— Медведя ребята убили? — удивился Гриша.
— Охотники, — пошто не добудут?