Она кое-как дождалась утра. Истопила печку. Окуней нажарила. Славка позавчера принес. Встала Анюта.
— Бабуся, а где моя кукла?
— Вот она. Ты ее вчера на крыльце оставила. Ее росой примочило. Вот я и посушила у печки.
Анюта прижала к себе тряпичную куклу.
— Бедненькая, поди, набоялась без меня.
— Одевайся. Я тебе лепешку испекла.
Анюта надела платьишко. Позавтракали они с тетей Глашей.
— А где Юлька? — спохватилась Анюта. Юла всегда во время завтрака торчала в доме.
— Где ей быть? — отозвалась тетя Глаша. — К нашим, поди, убежала. С Чилимом у них беда — большая дружба,
— Я побегу посмотрю.
Анюта убежала, и вскоре из сеней послышался взволнованный голос:
— Бабуся… А бабуся…
Тетя Глаша кинулась в сени: лицо Анюты изменилось, глазенки округлились.
— Пташка моя, че случилось?
— А Юлька у кого-то щенка утащила, — сообщила Анюта.
— Какого щенка? Ты че выдумываешь?
— Какая ты, бабуся, непонятливая. Я хотела поиграть с Юлькой, заглянула в будку, а там — щепочек.
— Ну-да, пойдем поглядим.
Анюта впереди тети Глаши выскочила из дома, подбежала к будке, оглянулась на тетю Глашу, глаза все так же восхищенно блестели.
— Вот он!
Тетя Глаша заглянула в будку. Уткнувшись Юле в живот, спал дымчатый щенок.
— И верно, щенок, — удивилась тетя Глаша.
Она взяла его за загривок. Юла с тревогой следила за каждым ее движением. Анюта смотрела с благоговейной радостью.
— Кобелек, — определила тетя Глаша. — И один. Непременно будет зверовой. Это уж точная примета.
— Бабуся, дай мне пожалуйста, подержать, — неуверенно попросила Анюта.
— Подержи, моя-то, только не урони.
Анюта прижала к груди щенка, он тихо заскулил.
Юла выскочила из будки, беспокойно переступила с лапы на лапу.
— А он плачет, — опечалилась Анюта.
— Положи, моя-то. Вишь, мать-то как беспокоится.
Анюта положила щенка на место. Юла залезла в конуру и легла. Щенок неумело подполз ей под брюхо, почмокал и затих.
— Бабуся, я его покормлю?
— Мал он еще. Вот подрастет, играть с ним будешь, кормить его.
— А как мы его назовем?
— Не знаю.
— А я знаю. Дымок.
— Верно, Дымок и есть.
Анюта с тетей Глашей поспешили к Семеновне поделиться новостью. Семеновна в ограде чистила рыбу. Анюта ей сбивчиво стала рассказывать про Дымка. Семеновна, слушая, улыбалась. Потом погладила ее по голове:
— Колокольчик ты наш.
Анюта побежала в угол ограды, где у нее из бересты и листвяных коринок были настроены домики. Тетя Глаша проводила ее влюбленным взглядом.
— Сердцем чую, внучка она моя.
— Откуда ты это взяла?
— Отец ее на ероплане летает. И Ганя — летчик. Может, он скрыл от меня про жену. Так и есть, скрыл. Ночью подумала об этом… И не уснула. Сердцем чую, родная кровь, И пошто бы она сразу меня выбрала? Как увидела, говорит, я к тебе, бабуся, жить пойду. Ребенка не обманешь. Вот и выходит, внучка она моя.
— Ох, и выдумщица же ты, Глаша.
— Какая выдумщица? Чистая правда.
— Да я к чему говорю. Поди, Славу забрать надумала?
— Куда его заберешь, без Димки шагу шагнуть не может. Вот Ганя приедет, все сам решит. Я побегу к Хаикте, надо все Гане прописать. Может, он убивается, ищет жену с ребятишками.
— Посиди, почаюем.
— Какая тут еда? К вечеру почта придет. Письмо надо успеть написать.
Тетя Глаша взяла Анюту за руку, и они заспешили к школе. «Вот будет радости-то у Гани, — думала тетя Глаша. — Может, и прилетит на минутку к детям-то».
На рассвете Ятоку разбудил глухой раскатистый выстрел, Она рывком села на кровати. Донеслись еще один за другим два выстрела. Ятока стала спешно одеваться. Проснулась Семеновна.
— Вроде стреляли? Или пригрезилось мне?
— Однако, к сельсовету зачем-то созывают.
— О, господи. Уж не беда ли какая стряслась?
Ятока накинула на голову платок и выскочила из дому. Светало. Было морозно, как ранней осенью. Возле сельсовета собралось уже много народу. Дормидонт Захарович сидел на коне с ружьем в руках.
— Бабы, заморозок. Надо хлеб спасать. Бегите на поле. Костры разводите. Дымом от заморозков хлеб укроем. Иначе погибель ему.
Дормидонт Захарович пятками ударил коня в бока и рысью поехал в сторону поскотины. Бабы — следом. Валентина Петровна кидала тревожные взгляды на разгорающуюся зарю и повторяла:
— Хоть бы успеть до солнца.
Вокруг поля темнели кучи хвороста, которые заготовил еще Семен. Хватились, а внутри они сырые и гнилые. Пока наносили свежий хворост, разожгли его, взошло солнце.
Дормидонт Захарович опустился на валежину, достал трубку:
— Эх бабы, наголодаемся мы ноне досыта.
Возвращались домой молча. Пронесет новую беду стороной или нет? Женя шла рядом с Ятокой, Война отняла у нее мужа. Теперь морозы убивали его поле.
На другой день чуть свет Женя была уже за селом. Глянула на поле — и оборвалось сердце: оно было бурое, точно созрело. Вспомнила, как Сема насыпал ей полную пригоршню крупного зерна.
— На счастье, Женя. Пусть наша северная земля первое зерно примет из женских рук.
Женя взмахнула руками, и зерно золотистыми искрами рассыпалось по черной земле. «Был бы Сема, он бы не допустил до такой беды», — подумала Женя.
Послышался бойкий перестук копыт. Из леса выехал Андрейка, спрыгнул с коня, сорвал колос, размял его. К нему подошла Женя.
— Вот беда-то…
— Ничего, мама. Кончится война. Я выучусь. Будет на нашем поле хлеб расти, — голос у Андрейки был ломкий, с хрипотцой.
Из кузницы Серафим Антонович пришел домой, когда уж совсем завечерело. В ограде его встретил Лапчик.
— Прохлаждаешься? — Серафим Антонович погладил Лапчика. — Давай ужин гоношить.
Серафим Антонович разложил в ограде костер, принес из погреба рыбу, вымыл ее и повесил в котелке варить уху. На камень возле костра приткнул подогревать чайник, а сам присел на чурбан. Рядом лег Лапчик. Вдруг он вскочил и с громким лаем кинулся навстречу всаднику. Серафим Антонович бросил в костер окурок и встал.
— Нельзя!.. Пустобрех… — прикрикнул он на пса.
Всадник подъехал к калитке, спешился и вошел в ограду.
Он был в милицейской форме: в гимнастерке с петлицами, в фуражке.
— Не укусит? — кивнул он на Лапчика.
— Кто его знает, что у него на уме.
Милиционер, широко ставя ноги, как обычно ходят после долгой езды, подошел к костру. Был он коренаст. Из-под фуражки виднелись седые виски. Крупные борозды на лбу и возле глаз говорили о том, что он прожил немалую жизнь.
— Здравствуйте. Здесь Зарукин проживает?
Серафим Антонович насторожился. Что-то знакомое слышалось в глуховатом голосе, в прищуре глаз.
— Я буду Зарукин.
Милиционер улыбнулся:
— Не признаешь?
— Нет, — пожал плечами Серафим Антонович.
— Вспомни, кто тебе когда-то подарил невесту?
У Серафима Антоновича перехватило дыхание.
— Матвей… Дружище…
— Серафим…
Да есть ли такие слова, которыми можно выразить радость от встречи с другом, с тем, с кем ты ходил под вражеские пули и на вражеские штыки. Серафим Антонович вытер повлажневшие глаза, отступил на шаг, еще раз оглядел Матвея Кузьмича.
— Не чаял тебя встретить.
— Я о тебе от председательши узнал. Вначале даже не поверил. А где твои домочадцы?
— Старшая, Лариса, на ферме. Скоро подойдет. Сын Вадим и младшая дочь Зоя на сенокосе. Уже вторую неделю не показываются.
— А про Груню-то что молчишь?
— Без нее, паря, век доживать приходится.
— Извини, Серафим, не знал о твоей беде.
— А что мы стоим в ограде-то? — забеспокоился Серафим Антонович. — Проходи в дом.