Генка Ворон стиснул зубы. Память о прошлом мучила до головной боли. Эта память, вот уже который раз, приводила его на этот хребет, чтобы хоть издали взглянуть на Матвеевку, на дом, где родился. Вот он стоит под темной замшелой крышей. А невдалеке под железной — дом деда. Ворваться бы в деревню и спалить ее дотла.
За спиной Генки Ворона треснула ветка. Он соскользнул за валежину и прислушался. Пересиливая страх, выглянул из-за валежины. Шагах в двадцати возле березки стоял олененок. Тянулся к ветке, но ветку раскачивало ветром, и он никак не мог ее поймать. Тогда олененок отступил немного, с разбегу боднул березку, игриво хрюкнул и снова потянулся к ветке. Ему было весело. Светило солнце, падали золотистые листья. Олененок родился весной и впервые видел такую нарядную, разноцветную осень.
Генка Ворон осторожно поднял ружье. Выстрел рванул лесной шум. Олененок упал.
На табор Генка Ворон пришел в сумерках, сбросил тушу с плеч, сел у костра. К ночи подул сырок, холодный ветер.
— Пора уходить, — проговорил Генка Ворон. — Скоро снег. А по снегу нас мальчишки перестреляют, как зайцев. В город надо подаваться. Там зиму перебьемся.
Фомка, рыжий, длинноносый, пока Генка Ворон говорил, ковырял прутиком землю.
— Без ничего уходить? — удивился Фомка. — Хоть бы коней в деревне добыть.
Бородатый, черный, как цыган, Спиря глянул на Фомку.
— Может, самогонки тебе в деревне достать?
— Не помешала бы.
— С Ушканом говорил, — продолжал Генка Ворон. — По всем деревням деньги в фонд обороны собирают. Следующей почтой повезут. Возьмем деньги и коней прихватим.
— А почтальоншу? — Фомка посмотрел на Генку Ворона.
— Можно и почтальоншу.
Бандиты ночевали в землянке. Это тайное убежище в Немом урочище на всякий случай когда-то для себя приготовил еще Григорий Боков. О нем Генке Ворону рассказала Капитолина. В нем и обитали лето бандиты.
Ночью Генка Ворон вышел из землянки. Шел снег.
— Досидели, сволочи, — в сердцах сплюнул он и вернулся в землянку. — Собирайтесь быстро.
На рассвете бандиты, крадучись, подходили к Сонному плесу. На молодом снегу от раздавленных ягод, точно капли крови, выступали ярко-бордовые пятна. И этот кровавый след тянулся за бандитами через весь лес. Они остановились в сосняке на Белом яру. Внизу, под яром, проходила почтовая дорога.
— Фомка, сходи посмотри, не проезжал ли кто сегодня, — приказал Генка.
Фомка по ложбине спустился к реке и вернулся.
— Следов нет.
— Мы со Спирей займем место вот здесь, у ключа, под сосной, в начале яра, а ты спрячешься в нижнем конце. Мы пропускаем почту и стреляем ямщика в спину. Почтальонша кинется от нас. Ты, Фомка, ей преграждаешь путь. На всякий случай раз-другой выстрели над головой. Ямщику привязываем камень к шее и — в реку. Забираем деньги, почтальоншу, лошадей и уходим до первой горной реки. А там нас попробуй найди. По местам.
Генка Ворон подошел к сосне, расчистил снег и опустился на землю. Рядом с ним устроился Спиря.
Димка с уздечками на плече шел в поскотину. Утро было чистое, ясное. Выбеленная земля казалась помолодевшей. Скоро в тайгу. Давно ли Димка проклинал охотничью жизнь, а вот выпал первый снег, и сердце затосковало о горах. Уж так нескладно устроен человек.
Широко распахнулась дверь, по-хозяйски уверенно в дом вошел Матвей Кузьмич.
— Можно, Ятока?
— Пошто нельзя? Раздевайся, садись.
Матвей Кузьмич снял полушубок, шапку, повесил у дверей, одернул гимнастерку и сел напротив Ятоки.
— Курить-то у вас можно?
— Можно. Я тоже теперь курю.
Матвей Кузьмич достал кисет, завернул самокрутку и прикурил.
— Васильевич уже уехал?
— Все добром будет, к вечеру вернется. А ты домой собрался?
— Да нет еще. Райком партии задание дал — охотников проводить в тайгу. В верхне-каменских деревнях я уже провел собрания с парнями. У кого не хватало провианта, подвезли. Зимовья кое-где подремонтировали. Так что там уже все на мази.
— У нас тоже все готово. Вот ружья проверим — и можно в тайгу идти.
— Ты тоже идешь с парнями?
— Нет. Маша маленькая еще. Около дома ходить буду. В зимовья к парням тоже пойду. Наставлять их надо, учить маленько.
— Спасибо тебе, Ятока, что ты из этих мальчишек настоящих людей делаешь. И за пушнину тебе от Советской власти спасибо.
— Однако, пустое говоришь, Кузьмич. Парни сами растут. Верно, белку промышляю, зверя разного, однако, как не промышлять, я же охотник.
Из горницы вышла Семеновна.
— Здравствуй, Матвей Кузьмич.
Матвей Кузьмич встал.
— Здравствуй, бабушка. Как здоровье твое?
— Какое здоровье? — махнула рукой Семеновна. — Как узнала про гибель Сергея… Думала, уж не встану. — Семеновна горестно вздохнула. — Проходи в горницу. Ты, Ятока, самовар поставь.
— Ладно,
Семеновна с Матвеем Кузьмичом прошли в горницу, сели у окна.
— Как там женщина, над которой бандиты изгилялись?
Лицо у Матвея Кузьмича помрачнело.
— Умом-то вроде выправилась. Да душу ей опоганили. Как мужа-то теперь встретит? Что ему скажет? На глазах тает. Высохла.
— Горемычная. Мору на этих извергов нет.
— Убрались, гады, куда-то.
Мимо окон проплыли оленьи рога. Матвей Кузьмич встал. Выглянул в окно.
— Кто там? — спросила Семеновна.
— Эвенки к вам пришли с оленями.
— Должно, из «Красного охотника» кто-то.
Ятока вышла из дома и вскоре вернулась с Бироктой и Накой. Нака, круглолицая, смуглая, топталась у порога и не знала, как себя вести. Бирокта поздоровалась за руку с Семеновной и Матвеем Кузьмичом.
— А Димка где? — спросила Бирокта.
— За почтой уехал. Вечером будет, — ответила Семеновна.
— О, худой добра. Пошто давно в гости не ходит?
— Когда ему? С седла не слазит.
— Ятока тоже совсем свой род забыла, — Бирокта осуждающе посмотрела на Ятоку.
Семеновна заступилась за нее:
— Куда она от ребенка пойдет? А Кучум че не пришел?
— Ноги совсем худые стали. Вот мы с Накой за провиантом пришли. Муки тоже надо. Табак вышел.
Матвей Кузьмич с интересом посматривал то на Бирокту, то на Наку.
— А мы завтра к вам собирались, — проговорил он, — Табак и мука есть.
Семеновна подошла к Наке.
— Ты, девонька, че же это к дверям жмешься? Проходи. Сейчас чай сгоношим. Потом уж пойдете в сельпо.
Из школы прибежал Слава. Поздоровался со всеми. Бирокта окинула его взглядом.
— Совсем, однако, ладный парень стал. На охоту собираешься?
Слава опустил голову.
— Не берут. Учиться велят. Через год пойду в тайгу.
Бирокта глянула на Матвея Кузьмича.
— Кузьмич, пошто неладно делаем? Война. Пушнину добывать надо. Мы ребятишек в школе держим. Какой толк из них будет? — горячилась Бирокта.
Матвей Кузьмич улыбнулся:
— Придет время, война, Бирокта, кончится. Как мы тогда без грамотных людей жить будем? Вернется Слава в Ленинград, ни «а», ни «б» не знает. И скажут люди: «Ты где же рос-то, среди медведей?» Выходит, мы и за грамоту в ответе.
Семеновна помогала Ятоке накрывать на стол.
— Была бы у человека голова, а грамоту он наживет, — вставила Семеновна.
— Хорошей-то голове, бабоньки, и нужна грамота.
Ятока всех пригласила за стол. Матвей Кузьмич поднялся.
— Ты это че же от чая-то бежишь? — упрекнула его Семеновна.
— Мы с Серафимом Антоновичем недавно почаевали. Спасибо. В другой раз.
Димка приехал поздно. Слава его встретил у почты. Вместе отвели лошадей на конюшню и теперь по угору шли домой.
— Двоек много нахватал? — спросил Димка.
— А ты не хватал?
— Было дело, Слава. Ты тетю Глашу навещаешь? Харчи-то есть у них какие-нибудь?