Лиловый шелк длинного платья. Черная шляпка под вуалью. Медные волосы убраны в строгую прическу. Глаза прозрачные (не зеленые, серые — единственное отличие) и холодные. Шею вблизи ключиц пересекал длинный шрам. Еще один небольшой шрамик приподымал краешек верхней губы, отчего казалось, что она постоянно усмехается.
Я помнил эту шею смуглой и гладкой, шрам же был старый, заживший. Оттого и пялился дурак дураком так долго. Потом дошло, что это шутка. Намек на голую Гелу, надо понимать. Две дамы в одном лице, и обе не совсем живые.
«Ну, здравствуй! — Обретя дар речи, я уселся рядом, с шумом отодвинув стул. — Мне лестно, честно сказать, что ты столь детально изучила мое творчество».
Она подняла голову, словно только что меня заметила. «И тебе не болеть. Мальчик созрел для общения?»
На столике лежал изящный блокнотик, в который она что-то записывала тонким серебристым карандашом. Пустая чашечка из-под кофе. Эпатажная поэтесса? Светская львица, обдумывающая состав элитной вечеринки?.. Жизнелюбивые греки, коренастые ловцы кайфа, пожирали ее горячими взорами, причмокивали губами. Правда, вожделение в ласковых бараньих глазах перекрывалось изумлением.
Взгляды и вздохи отскакивали от ледяного лица, не задевая.
«Созрел. Больше того, проделал немалый путь ради беседы с тобой».
«Ценю. — Она церемонно кивнула. — Ты нашел ответы на мои вопросы?»
Подошла официантка в несвежем фартучке, которым обмахивалась от духоты, и я заказал апельсиновый сок со льдом.
«Да. Только прежде давай познакомимся. Мое имя, думаю, ты знаешь. А как тебя величать?»
Она подняла глаза к плетеному из веток потолку, сложила губы трубочкой и выдала нечто по-птичьи звонкое и по-рыбьи невнятное. Больше всего череда звуков напоминала английское слово «еллоу».
«Как-как?..»
«Не старайся: все равно твои голосовые связки не справятся. Не обижусь, если никак не будешь меня величать. Так что насчет ответов?»
«Мои творения — и дожки, и птица Гаадри, и Зеленый Океан — всё, во что я вложил больше, чем душу, больше, чем ум и фантазию — существуют где-то во вселенной. И я обязательно увижу их и пообщаюсь с ними, лишь только сброшу груз плоти и обрету полную свободу передвижений».
Она рассмеялась: «Блажен, кто верует!» Смеялись губы, тихонько звенели сережки с сапфирами в оправе из платины или серебра. Лишь глаза оставались холодными. Опустив ресницы, принялась рисовать что-то в блокнотике. Личико стало острым — такие называют лисьими. Пять-шесть штрихов — и передо мной лег рисунок: ручки-ножки-огуречик, три вздыбленные волосины и подпись «Рин дурак». Полюбоваться на свой портрет мне не дали — листок был вырван и подожжен от зажигалки в пустом блюдце.
«Как думаешь, это творение обрело жизнь где-то во вселенной?»
Я неуверенно пожал плечами и глотнул ледяного сока. Почему-то он отдавал инбирем.
«Несомненно! — ответила она себе. — Где-то и в каком-то виде. Но я вряд ли захочу когда-нибудь посетить его и пообщаться».
«Сравнение некорректно».
«Ах, ну конечно! — она усмехнулась, дернув шрамиком. — Я же не вложила в это «больше, чем душу» и «больше, чем ум и фантазию». Кстати, что может быть больше души? Просвети меня, малоумную».
Я задумался, подбирая слова. Она продолжала что-то чертить в блокнотике.
«Искра. Дух… Ты же сама прекрасно знаешь, как это называется. Дыхание Творца».
«Вот так?» Она подняла на меня прозрачные глаза и подула. Ветерок пробежал по лицу, всколыхнул волосы надо лбом. Кожа, которой он коснулся, завибрировала, стала горячей. Сердце застучало громко и часто, тело налилось буйной силой, рвущейся выплеснуться вовне.
Потрясенный метаморфозой, я уставился на нее, уже не владея лицом. Что происходит?.. Пальцы обеих рук забарабанили по столу. Их ритм убыстрялся, достигнув бешеного. Стакан с недопитым соком опрокинулся и покатился, залив блокнотик. Я с хрустом сжал кулаки — пальцы стихли, но бурлившая в них сила переместилась в ступни, и ноги под столом принялись отбивать чечетку.
На меня оглядывались, хихикая и перешептываясь. Проходившая мимо официантка едва не выронила поднос с тарелками и вином и звонко выругалась.
«Прекрати!!!..»
«Я давно прекратила». Что-то еще читалось в ее взгляде, помимо насмешки — чересчур пристальном, чересчур прозрачном, но что именно, определить я не мог: был не в том состоянии.
Следовало выскочить прочь, на улицу, трястись и стучать ногами подальше от чужих, выпученных от изумления глаз. Но я боялся, что не справлюсь с этим простым действием: грохнусь на пол и забьюсь в припадке вроде эпилептического. Или примусь танцевать мумбу-юмбу, опрокидывая столы и стулья.
«Перестань! Пожалуйста!..»
Потихоньку безумие тела стало стихать. Видимо, она сжалилась. Ноги уже не барабанили в пол, но лишь подрагивали. Сердце забилось медленнее, стук стал ровным, как маятник. Я перевел дух и смахнул со лба испарину. Оглядевшись, покивал мужикам за соседними столиками с извиняющейся улыбкой. Те покивали в ответ, а один — кажется, подвозивший меня дядька, сочувственно пошлепал тяжелой лапищей по спине. Мол, бывает, все мы с тараканами, а кое-кто даже с клопами…
«И что ты всем этим хочешь мне доказать? Прости, я, видимо, туповат: не врубаюсь».
Сердце билось ровно, но подозрительно громко. Я представил, что в груди у меня часы с кукушкой, которая сейчас выскочит и вместо «ку-ку» язвительно поинтересуется: «И что? И что?..»
«Просто подула, без какого-либо дальнего прицела. Но подуть мало, ты же знаешь. Не можешь не знать».
Она подняла ладони и пошевелила пальцами — словно лепила что-то. Но не из глины или пластилина, а более легкой и тонкой субстанции. В груди у меня защекотало, засвербило. Из горла против воли вырвалось: «Ку-ку!» — не моим голосом, а кукушечьим, тонко и звонко. «И что?.. Ку-ку! Ты мне?.. Ку-ку! Опять?!..»
От ужаса я закашлялся. Она засмеялась, откинув голову. Шляпка с вуалью съехала на затылок и упала на пол. Она перегнулась через спинку стула, чтобы ее поднять. Улучив короткий миг передышки, я вскочил, опрокинув стул, и ринулся прочь. Врезался в официантку (грохот рушащейся посуды), влепился в живот входящей глыбы под два метра (гортанная ругань на красивом чужом языке), едва не вышиб лбом стекло двери…
Отбежав от кафе метров на сто, плюхнулся на лавочку.
Вокруг все цвело: разгар весны, апрель, дивное время. В ветвях белой акации щебетали птицы. Моя внутренняя кукушка, заткнувшаяся было, пока я бежал, заверещала им в унисон. Теперь она куковала не посредством моей гортани, а сама по себе. «Тихо!!!» Птица не послушалась. «Пожалуйста, птичка, — я попытался сконцентрироваться на своей грудине. — Очень тебя прошу: убавь звук». Щебетание стало тише. В общем-то, оно не было противным, даже успокаивало. И я смирился.
Долго сидеть на лавочке, приводя себя в чувство, под бодрый аккомпанемент свежесотворенного из меня создания, не рискнул. Станет ли она дожидаться?
Не стала. Когда я вернулся в кафе (и пяти минут не прошло), столик был пуст.
Лужица апельсинового сока, листок из блокнота, колечко. Поколебавшись — мне ли этот дар, или оставлен в счет заказанного, я взял его и покрутил, рассматривая. Колечко было простенькое, витое, как косичка, из трех металлов — золота, серебра и меди. Ни на один палец оно не налезло, и я положил подарок в карман.
Намокшая от сока записка лаконично гласила: «Проснись и пой!»…
Тяжелая лапища затрясла меня за плечо, и я не сразу сообразил, что мой миляга-дальнобойщик предлагает двигаться дальше. Славный мужик, истинный Аякс: мое публичное сумасшествие ничуть его не смутило. А может, он принял меня за клоуна-самородка и предвкушал веселье на долгом пути по вьющемуся меж гор серпантину.