В руках он держал берестяной туес, в каких деревенские хозяйки до сих пор хранят соль, сахар и крупу. Туес потрескался от времени, побурел, на круглых боках его виднелись водяные разводы. Венька поднялся на колокольню, открыл туес, и руки у него дрогнули: в туесе лежал белый узелок. Венька вытащил узелок, развернул… Три медали, орден, солдатская пилотка с красной звездочкой и тетрадь. Венька перебрал медали, погладил орден, вытер звездочку о рукав, потом открыл тетрадь. Веером вылетели из тетради фотографии. Венька подобрал их и пригляделся. Это были фотографии одного и того же солдата, круглолицего, улыбающегося, с веселыми насмешливыми глазами. Венька сложил фотографии, перевернул первую страницу тетради. «Дневник Михаила Башарина», — прочел он.
Венька подошел к краю колокольни, посмотрел вниз, потом присел в угол колокольни.
Глава четвертая
«ДНЕВНИК МИХАИЛА БАШАРИНА»
«В школу я не хожу, хотя сегодня уже десятое сентября. И Анютка, и Колька Захаров, и Митька Клык — все ходят, а я не хожу. Утром залез на колокольню, смотрю, вышагивают по дороге, и Колька нет-нет да и толкнет Анютку на обочину. Придется, видно, с ним серьезно поговорить… Правда, первого я тоже собирался идти, книжки собрал, тетрадки, но к вечеру зашла Михайловна, председательша, села на скамейку и заревела. Мать кинулась к ней: „Убили Матвея, что ли?“ Председательша сразу и присмирела. „Нет, говорит, ничего такого не случилось. Бог с тобой… Вернулась я из района. Шестьсот центнеров хлебушка надо сдать немедленно. Срок — четыре дня. А у меня бабы все надорванные, грузить некому“. Тут я не выдержал. „Будто, говорю, я мешки не таскал“. — „Одна надежда, Михаил, на тебя, да на Васятку-конюха“, — председательша-то. Мать ей: „Ему в школу завтра“. — „Знаю, отвечает, все знаю!“ — „Ладно, говорю, сдадим. А Васятку не трогайте, ему не сегодня-завтра повестка придет. Да и дел у него, говорю, по горло. Двадцать семь коней, всех накормить-напоить надо“. Так и не пошел. Все дни работал. С бабами одно горе. И смех и грех! Хватаются за мешок, а поднять не могут. Покрикиваю на них, да одним криком не возьмешь. Вот сижу теперь, пишу, а руки как пудовые, и перед глазами все мешки, мешки да рассыпное зерно. Сдали. Не шестьсот, а восемьсот центнеров сдали. Сам и сдавал, сам и расписку получил. Я так думаю, что учиться в этот год мне вообще не придется. Через неделю-другую заморосит, а там и белые мухи полетят, заснежит, надо кому-то и ленок убирать-расстилать, и картошку копать, навоз на поля возить. Дел много. Бабы и впрямь надорвались. Мне их жалко».
«Сегодня проводили на фронт Васятку-конюха. Стукнуло ему восемнадцать, и пришла из района повестка. Васятка сирота, отец с матерью давно умерли, еще до войны. Оставили они ему большую избу-пятистенку, но в ней он жил только зимами, а с весны до поздней осени дневал и ночевал на конюшне, с конями. Любил он коней! И чистил, и холил их, а когда забирали коней на войну, не разговаривал ни с кем, молчал и, говорят, ревел горючими слезами. Как-то сказал мне: „Почему, говорит, на коней повесток не присылают, ведь их тоже убивают там, на войне-то, ведь тоже живые души“. Каждую осень приезжал из района военный, тыкал коням под ребра, смотрел в зубы, выбирал самых сильных, самых хороших. Вот и остались у Васятки одни старые лошади да необъезженный молодняк. С каждой лошадкой простился Васятка, каждую обнимал-целовал, а потом подошел к народу. Бабы прибежали к конюшне, кто чего волокет: кто рукавицы, кто носки, а кто и каравай хлеба. Суют ему все сразу, а он захватить не может, стоит улыбается. Проводили его до околицы, а там сел он на телегу, и повез его дедко Григорий в район. Бабы стояли долго, махали, слезы утирали. „Последнего мужика проводили“, — сказал кто-то. А председательша обняла меня и ответила: „Еще один остался. Чем не мужик?“»