— Обращайся, — все так же ласково говорила Агнюша. — Обращайся, голуба душа.
Они зашли в комнату. На полу валялась алюминиевая миска.
— Кот уронил, — сказал Венька и усмехнулся. — Перепугал меня.
— Он смирный. У самого небось душа в пятках. Не переносит он мужского духу. Напротив сосед живет, так ни с того ни с сего схватил моего кота, бросил в мешок и давай хлестать ремнем. Чуть не убил, ирод. Обращайся, голуба душа.
— Вы помните Савраскина Петра Васильевича?
— Он откуда?
Венька торопливо вытащил блокнот.
— Из деревни Пронино, Псковской области.
— Таких не знаю. Псковских у меня не то что из родни, а и знакомых нету.
— Солдат он! В госпитале у вас лежал!
— Солдат… Савраскин? — задумалась бабушка Агнюша. — Фамилия знакомая. Как говоришь? Петр Васильевич? Петя, значит. Савраскин. Знакомая фамилия, знакомая… Да в то время, голуба душа, сотни лежали. И псковские были, и рязанские, и эти… С юга. Грузины. Лепечут, бывало, что-то, а не поймешь. Кто вылечится и опять на фронт, а кто и туда. На Два Брата. Кладбище так называется. — Бабка помолчала, пожевала губами и повторила: — Фамилия знакомая… Каков обличьем-то? Черненький, беленький или ни то ни се, шатен по-научному?
— Не знаю.
— Фотографии, значит, не имеется?
— Не имеется, — вздохнул Венька.
— Худо дело, — сказала старушка, помолчала и добавила: — А фамилия знакомая… Петя Савраскин… А не играл ли он, голуба душа, на гармони?
— Ничего я не знаю о нем, бабушка…
— Умер он али жив?
— Умер. Перед самой победой умер. — Венька вытащил блокнот. — Восьмого мая. «Осколочные ранения в области груди и живота…»
— Восьмого, — повторила Агнюша. — Господи, — вдруг ахнула она. — «Красно солнышко» умер! Так и есть. Петя Савраскин. Один он и не дождался победы. А уж как ждал-то… Господи… Савраскин и есть. «Красным солнышком» мы его звали. Веселый он был и весь рыженький. Все-то у него шуточки да прибауточки. Как же, как же… Петя Савраскин. Помню. В аккурат перед победой и умер. Не вынес операции. Тебе бы сразу сказать, что перед победой… «Красно солнышко»… Зайдешь, бывало, к нему в палату, а он весь и расплывается, улыбается, а уж шуточка какая-никакая припасена. Я ведь тогда нестарая была, вот он и шутил: выздоровлю, мол, и женюсь на тебе, Агнюша. Мне, говорит, такая жена, как ты, надобна, другой, говорит, не желаю… «Красно солнышко»… Тяжелый он был, не жилец…
Она еще говорила что-то о Савраскине, но Венька не прислушивался, он думал о своем: вот он и узнал все о Савраскине.
Да, это действительно он, друг Степана Башарина. Видно, фронтовая судьба забросила его в родные Степановы края, в госпиталь. Сколько он пролежал? Почему ничего не сообщил о себе тетке Настасье, он, лучший друг Степана Ивановича?
— Самоварчик с тобой, голуба душа, поставим, чайку попьем. Ты с чем любишь? С вареньем или с конфетками? — выставляя чашки, варенье, конфеты, ласково приговаривала Агнюша.
— И долго он пролежал? — спросил Венька.
— Да как тебе сказать… Недели две, пожалуй, лежал. Его к нам самолетом прислали. Там, в полевом лазарете, видать, не все осколочки вынули. Отправили к нам. У нас в те поры знатные доктора работали. Профессора! Уж на что Егор Петрович Сычев, можно сказать, волшебник, мертвых поднимал, а тут и он руки опустил. Да ты пей, голуба душа, пей чаек-то!
— Надо идти, — с сожалением сказал Венька, глядя на конфеты. — На автобус опоздаю.
— И далеко ехать?
— В Студеную.
Бабка внимательно пригляделась к мальчику и спросила:
— Не родственник ли тебе будет «Красно солнышко»?
— Нет.
— Ой ли? — хитровато улыбнулась она. — Слыхала я о Студеной. Паренек к Савраскину приезжал оттуда.
— Какой паренек?
— Хороший паренек. Волосы темные, кудрявенькие, носик прямой и глазенки смышленые такие и синие-синие, как небушко. Молоденький паренек.
— Не помните, как его звали?
— Как не помню? — даже обиделась бабка. — Михаилом. Я почему запомнила? Везу Савраскина на операцию, а он и говорит: ежели, мол, не выживу, отдайте, говорит, Агнюш, узелок Мише. Знаю, отвечаю, знаю. Приезжал этот самый Миша к Савраскину. В мае и приезжал. Я его в палату-то приводила. Да-а… Поговорить в тот раз им много не дали. Плох был «Красно солнышко». Все кашлял. Будь, говорю, спокоен, отдам твой узелок. Только, говорю, ты о смерти не думай, ты о жизни думай. Улыбнулся мне Савраскин, а глаза тоскливые. Пошутил, помню, да не вышла шуточка. Чуял он свою смертушку…
— И приезжал Миша? — дрогнувшим голосом спросил Венька.
— Утром и прикатил. В самую Победу. Савраскина оперировали восьмого, а он девятого приехал. Отдала я ему узелок, сказала, что умер «Красно солнышко». Да-а… Он губенки сжал, глаза аж посерели, но не заплакал. Нет. Взял узелок и пошел. Тяжеленький такой узелок был, гремело что-то в нем. Ордена да медали, поди. Солдат! Известное дело. Потом уж мне сказали, что родным приходился Савраскину этот самый Миша. — Агнюша вновь хитро посмотрела на мальчика. — И ты, видать, родственник, а?