Объявляется короткій перерывъ. Овальный передній залъ почти мгновенно наполняется депутатами и публикой. По случаю великаго зрѣлища сегодня публика смѣшанная. Рядомъ съ пиджаками и цвѣтными рубахами расхаживаютъ камергеры, расшитые сзади, офицеры и барышни, одинаково затянутые въ рюмочку, даже ливрейные лакеи съ чьими-то собольими накидками на правой рукѣ.
Въ разныхъ концахъ шумъ, говоръ, лихорадочное оживленіе.
— Нѣтъ, зачѣмъ они сюда полѣзли?
— Такъ, вѣдь, они не понимаютъ.
— Какъ не понимаютъ? Что они думали, депутаты имъ благодарственный адресъ поднесутъ? — «Господа Минъ, Алихановъ и вся компанія! Я благодарю васъ за то, что вы меня посадили въ тюрьму, а я за то, что вы застрѣлили мою двоюродную сестру. Мы только этого и добивались»…
Учивъ насъ министръ.
— Эге, учивъ, якъ я свого вола учу. Щобъ вонъ мене слухавъ…
— У насъ рѣчи, у нихъ штыки!..
— Нельзя сидѣть на штыкахъ!..
— На пулеметахъ можно. Сидѣнье шире…
Натолкли тымъ министрамъ морду, якъ котамъ надъ чужой сметаною.
— А правда, будто Горемыкинъ сказалъ, что третья часть депутатовъ въ тюрьму просится?
— Коли казавъ, то и то брехня. Десятка полтора изъ тюрьмы вышли, а въ тюрьму никто не просится.
— Нѣтъ, зачѣмъ они сюда полѣзли?
— Стрѣлять-то они горазды, а разговаривать-то не съ ихъ умѣньемъ.
Наверху частное совѣщаніе трехъ парламентскихъ группъ, — кадетской, трудовой и «черной партіи».
Черной партіи совсѣмъ мало. Идти приходится по корридору, и комната «черной партіи» дальше всѣхъ. Нѣсколько крестьянъ, лица которыхъ мнѣ неизвѣстны, доходятъ до «трудовой» комнаты, нерѣшительно останавливаются и входятъ внутрь.
— Стыдно пройти мимо, — тихонько сообщаетъ мнѣ пріятель-полтавецъ, красный въ буквальномъ и переносномъ смыслѣ.
— Стали теперь разбираться, что и къ чему.
Кадеты и «трудовые» сошлись вмѣстѣ. Милюковъ читаетъ проектъ кадетской резолюціи, но она, видимо, не нравится самимъ кадетамъ.
— У насъ тоже есть проектъ, — заявляетъ Жилкинъ.
— Читайте, — отвѣчаютъ кадеты.
Жилкинъ читаетъ, оттѣняя своимъ спокойнымъ, меланхолическимъ голосомъ рѣшительный тонъ нѣкоторыхъ фразъ.
— Господа, какой изъ этихъ проектовъ поставить въ основу обсужденія?.. Голосую первый.
Но никто изъ кадетовъ не поднимаетъ руки.
Милюковъ нѣсколько смущенъ. Онъ хотѣлъ было поднять руку, но во-время удержалъ ее.
— Принята формула Жилкина. Теперь будемъ обсуждать поправки къ ней.
— Не надо поправокъ! — заявляютъ кадеты. — Только испортимъ ее.
Но они все-таки испортили ее потомъ.
Сговоръ продолжается. Выпустить по два оратора, а потомъ прекратить пренія. Довольно говорено. А остальные пусть откажутся изъ обѣихъ группъ. А если изъ меньшинства кто хочетъ говоритъ, пускай. Это ихъ дѣло.
Еще нѣсколько частностей. Все готово, можно поднимать занавѣсъ.
Чистка возобновляется. Щепкинъ обвиняетъ министровъ въ незнаніи основныхъ законовъ ихъ собственной выработки и не находитъ для нихъ никакихъ смягчающихъ обстоятельствъ.
Винаверъ говоритъ отъ имени евреевъ.
— Мы — представители самой отверженной, самой угнетенной національности.
— Мы до сихъ поръ не говорили съ этой трибуны. Теперь мы не можемъ больше ждать… По отношенію къ гражданскому равенству въ вашей деклараціи, — въ этой бумагѣ, которая лежитъ передо мною, — употреблена фигура умолчанія.
Онъ схватываетъ «эту бумагу» и брезгливо трясетъ ее, какъ грязную тряпку.
— Зачѣмъ вы молчали, — кричитъ Винаверъ и стучитъ кулакомъ по каѳедрѣ. — Нѣтъ, зачѣмъ вы молчали?..
— Вы молчали, ибо вамъ было стыдно говорить.
— Я хочу пригвоздить къ позорному столбу предъ лицомъ Россіи и предъ лицомъ цѣлаго міра…
Ого, крупныя слова… Желалъ бы я знать, что думаетъ теперь Горемыкинъ? Вѣроятно, чувствуетъ себя свирѣпымъ антисемитомъ. Винаверъ кончилъ.
Огородниковъ тоже стучитъ кулакомъ и кричитъ. — Мы не позволимъ министрамъ смѣяться надъ нами!
Апогей возбужденія. Въ воздухѣ пахнетъ разгономъ, хотя предсѣдатель не разрѣшаетъ ораторамъ даже упоминать это слово. Дума, очевидно, выше упрековъ и выше разгона. Впрочемъ, говорятъ, что у Горемыкина на всякій случай въ карманѣ лежитъ соотвѣтственная бумажка…
Но что это? Министръ юстиціи Щегловитовъ подаетъ предсѣдателю записку и тотчасъ же выходитъ на трибуну. Не начало ли конца?