Совсѣмъ наоборотъ. Двѣ первыя фразы, и я уже утѣшенъ по поводу проиграннаго мною вчера вечеромъ пари. Такихъ вещей нельзя предвидѣть. Онѣ бываютъ въ дѣйствительности, — но разсчитать ихъ впередъ нѣтъ никакой возможности. Фридрихъ Великій когда-то говорилъ, что не знаетъ, какъ воевать съ генераломъ Салтыковымъ по непредвидѣнности его поступковъ. Я тоже сдѣлалъ разсчетъ безъ генерала Салтыкова и мудрости русскихъ министровъ, и потому я ошибся.
Министръ Щегловитовъ — мужчина пріятнаго вида, рослый и статный, съ улыбкой и совершенно медовымъ языкомъ.
Онъ желаетъ полить бурныя волны думскаго краснорѣчія масломъ своей словесной законности.
— Правительство не будетъ стоять на почвѣ дальнѣйшаго попиранія закона. (Это дальнѣйшее попираніе безподобно).
— Положеніе министровъ въ высшей степени трудно. (Тонъ Щегловитова жалобный, казанско-сиротливый)… Время, которое переживаетъ Россія, есть время исключительное… Старые законы обветшали, но пока мы обязаны ими руководствоваться…
— Нѣкоторые вопросы на нѣсколько иныхъ основаніяхъ… Изъ столкновенія мнѣній рождается истина (переводъ съ французскаго)…
Гдѣ же анекдотъ о Ротшильдѣ? Я жду. Нѣтъ, вмѣсто анекдота, притча о плохой постройкѣ, взятая взаймы изъ нововременскаго фельетона… Кончилъ Щегловитовъ.
Думская баня продолжается. Ораторы моютъ и Щегловитова, благо онъ подвернулся подъ руку.
Максимъ Максимычъ Ковалевскій подражаетъ графу Мирабо.
— Мы будемъ исполнять возложенныя на насъ обязанности. Только грубая физическая сила можетъ удалить насъ отсюда…
Я вспоминаю слышанную мною недавно мужицкую оцѣнку нѣкоторыхъ членовъ Думы изъ наиболѣе рослыхъ. — «Восьмипудовые ребята, на каждаго пяти бутарей мало»…
Сколько бутарей потребуется, чтобы выдворить съ трибуны вождя партіи п.-д.-р., разумѣется, если онъ самъ не уйдетъ?
На трибунѣ графъ Гейденъ. Онъ убѣленъ сѣдиною, голосъ у него слабый, станъ согнутый; весь онъ какъ будто насилу держится. Гейденъ ведетъ себя въ Думѣ прилично, нѣсколько сварливо, но въ общемъ даже мило.
Каторжный старый порядокъ, насквозь гнилой и подлый, былъ мѣстами покрытъ пятнами благороднаго налета. Гейденъ — представитель этого налета. Онъ говоритъ, какъ старая віолончель изъ Тургеневскихъ «Отцовъ и дѣтей». Музыка тихая, назойливая, но никому не вредная… Браво. Гейденъ тоже высказываетъ недовѣріе министерству и совѣтуетъ ему уйти, не требуетъ, совѣтуетъ, — въ этомъ вся разница.
Громъ рукоплесканій. Дума особенно утѣшена одобреніемъ октябристовъ.
На трибунѣ послѣдній ораторъ, тамбовскій крестьянинъ Лосевъ.
У него характерная фигура. Онъ приземистъ, остриженъ въ скобку, говоритъ совсѣмъ по-простонародному. — «Теперь-чо, бывать, съ етой трибунѣ». Онъ пріобрѣлъ даръ слова уже въ Петербургѣ.
Двѣ недѣли тому назадъ онъ внезапно заговорилъ въ трудовомъ клубѣ. Онъ назвалъ старый режимъ «полицейскимъ прижимомъ» и прерогативы короны — «рогатинами власти».
До сихъ поръ ему трудно подыскивать слова. И когда онъ начинаетъ говорить, полуинтеллигентная челядь, стоящая въ проходѣ къ дверямъ, откровенно смѣется. Но смѣхъ скоро проходитъ. Въ рѣчи Лосева и во всей его фигурѣ есть что-то мучительное, тяжело рвущееся наружу, похожее на статуи Родена, наполовину выступившія изъ камня, но не отчищенныя творческимъ рѣзцомъ. Старый «полицейскій прижимъ» задержалъ духовное развитіе этого тамбовскаго мужика. Онъ былъ, какъ краденый ребенокъ въ рукахъ у торговцевъ уродами, съ дѣтства обвитъ черною тугою пеленою и вмѣсто великана остался карликомъ. Но теперь узы его разрѣшились, онъ говоритъ и постепенно выростаетъ. Смѣяться надъ нимъ нечего. Посмѣется хорошо, кто посмѣется послѣдній.
— Нынѣ я услыхалъ съ трибуны этотъ ужасный голосъ (Лосевъ имѣетъ въ виду голосъ Горемыкина), и радость моя прекратилась. Бѣдному крестьянину указано остаться голоднымъ. Но я васъ остерегаю, не шутите съ крестьяниномъ. У него сила огромная. Напомню вамъ библейскаго священнаго человѣка, Самсона-богатыря. Хитростью узнали, въ чемъ его сила, и взяли его въ плѣнъ, и ослѣпили его. И когда вывели его на пиръ и стали издѣваться надъ нимъ, онъ сказалъ: «Дайте пощупать столбы, на которыхъ утверждено зданіе» и обнялъ одинъ столбъ правою рукою, а другой столбъ лѣвою и сказалъ: «Умри моя душа вмѣстѣ съ филистимлянами!» — И я не ручаюсь, вытерпитъ-ли наше крестьянство, несчастный Самсонъ. Или положитъ правую руку на одинъ столбъ и лѣвую на другой, — ораторъ простираетъ руки и указываетъ на именитыя ложи по обѣ стороны трибуны, — и скажетъ: «Умри моя душа вмѣстѣ съ филистимлянами!»