Стишинскій тоже вышелъ.
Но что я вижу?.. Штефанюкъ, подольскій хлѣборобъ, догоняетъ министра и смѣло кладетъ свою руку на его рукавъ.
Отважный Штефанюкъ. Малограмотный, бѣдно одѣтый, почти оборванный, онъ тѣмъ не менѣе уже говорилъ рѣчь въ думскомъ залѣ. Онъ разсказалъ Думѣ, что хлѣборобы держатъ весь свѣтъ на своей корявой шеѣ и что во время японской войны они собирали для тыхъ солдатиковъ по полтиннику и по карбованцу отъ своей бѣдной десятники, а господа генералы тыи гроши въ карманъ поклали…
— Вотъ вы казали, — начинаетъ Штефанюкъ, — что у васъ великая забота о насъ, крестьянахъ. А какъ я вамъ прошеніе писалъ, то вы какой дали отвѣтъ?
— Я далъ отвѣтъ, — повторяетъ Стишинскій довольно-таки растерянно. Понять Штефанюка не весьма легко, и кругомъ уже собралась толпа, какъ на улицѣ.
— А какже, — спокойно объясняетъ Штефанюкъ, — я Гайсинскаго уѣзда, мѣстечка Гранова. То у насъ товарисство, 14 человѣкъ. Отъ лѣсничества житья нѣту. То мы просили у васъ нарѣзку, 42 десятины. А вы дали отвѣтъ, что не можно намъ нарѣзать, пока не нарѣжутъ пану игумену?..
— Я не знаю, — признается Стишинскій тѣмъ же безпомощнымъ тономъ.
— То иншіе знаютъ, — настаиваетъ Штефанюкъ, — бо ктось бумагу писалъ… Не съ неба упало… А за что тому игумну земля? У него морда толще, чѣмъ эти двери. Каждый день доходу сто карбованцевъ.
Но Стишинскій уже овладѣлъ положеніемъ.
— Я запишу и велю навести справки, — заявляетъ онъ безстрастно. Онъ дѣлаетъ отмѣтку въ книжкѣ, слегка кланяется и уходитъ прочь сквозь разступившуюся толпу. Думаю, впрочемъ, что въ другой разъ, прежде чѣмъ выйти въ кулуаръ, онъ будетъ дѣлать предварительныя рекогносцировки.
Штефанюкъ остается на томъ же мѣстѣ. Онъ чувствуетъ себя въ нѣкоторомъ родѣ побѣдителемъ. Къ нему присоединяется другой землякъ, высокій, въ чемаркѣ, подвязанной тканымъ поясомъ. Они разсказываютъ толпѣ совершенно баснословную исторію, про «того игумена», — баснословную съ общечеловѣческой точки зрѣнія, но въ тоже время проникнутую русскою внутреннею правдой.
— У того монастыря было мало доходу, и есть такой святой — Антоній Болящій, — то игуменъ сказалъ: «Найдемъ такого человѣка». Приходитъ тотъ человѣкъ, и надѣваетъ на голову покрывало, бѣлую простыню или тамъ что…
— Ни, парчевую, — возражаетъ Штефанюкъ.
— Почекайте-но, куме (подождите, кумъ), я стану казать, — землякъ кладетъ руку на плечо подольскаго демагога. — Парчевое или холщовое, все едно. Говоритъ: «Я — Антоній Болящій, лечу всѣхъ… дурней». А пика (морда) у того болящаго красная, якъ буракъ.
— То приводятъ къ нему, напримѣръ, больную женщину или дивчину, по нашему скажемъ, бѣсноватую, и онъ накрываетъ покрывало и говоритъ: «Бѣсе смрадный, велю тобі, иди прочь!» А той бѣсъ, конечно, глупый, то не понимаетъ и не выходитъ. Тогда онъ говоритъ: «Берите два кія и бейте того бѣса о двухъ сторонъ, тогда уйдетъ». Но бѣсъ, конечно, кричитъ, но не уходитъ. Тогда онъ приказываетъ дальше. «Возьмите этого бѣса и бросьте въ глубокую яму. Тогда стряхнется и выскочитъ». То съ тѣмъ я согласенъ: если бросить такого человѣка въ яму, то вмѣстѣ съ бѣсомъ и душа выскочитъ.
Слушатели смѣются.
— Накачали намъ на голову святыхъ Антоніевъ, — протестуетъ Штефанюкъ, — нѣтъ на нихъ погибели: мощей, монастырей, поповъ, лихая година…
На другомъ концѣ зала второй митингъ. Группа крестьянъ нападаетъ на высокаго одутловатаго господина. Больше всѣхъ горячится тамбовскій «слѣпой Самсонъ», юркій и неутомимый Лосевъ. Наперебой съ нимъ говорятъ еще десять крестьянъ. Въ думскомъ залѣ идетъ законодательная работа, — тамъ говорятъ господа условнымъ и кудрявымъ кадетскимъ стилемъ. Мужики-хлѣборобы молчатъ, слушаютъ и иногда ругаются. Но въ кулуарахъ, на вольныхъ митингахъ, больше всѣхъ говорятъ одни мужики и даютъ сраженія всѣмъ желающимъ. Желающіе бываютъ разные: камергеръ, великосвѣтская дама, гвардейскій офицеръ, членъ государственнаго совѣта. Каждый день кто-нибудь изъ высокихъ посѣтителей Думы выходитъ на вольную борьбу съ мужицкими «безсмысленными мечтаніями» и, потерявъ нѣсколько перьевъ, ощипанный уходитъ прочь.
— Мы имъ рады, — говоритъ неукротимый Самсонъ, — это нашъ оселокъ. Мы о нихъ зубы точимъ, — потомъ всѣхъ слопаемъ.
Но интереснѣе другихъ этотъ одутловатый господинъ. Онъ приходитъ каждый день и все сражается. Кто онъ такой, — никому въ точности неизвѣстно. Называютъ его то Ефремовъ, то Евсѣевъ, а то Егоровъ. Позавчера онъ заявилъ при всеобщемъ смѣхѣ: «Я самъ пахарь, этими руками я землю пахалъ». Сегодня онъ говоритъ: «Я могу достать на крестьянскую нужду нѣсколько тысячъ рублей, какъ одну копейку».