Говорятъ, онъ имѣетъ касательство къ ерогинской казенной «живопырнѣ».
На прошлой недѣлѣ, во время запросовъ о смертной казни, этотъ таинственный живопырный выходецъ чуть не довелъ дѣло до настоящей драки.
— Если они бомбы бросаютъ, — заявилъ онъ прямо, — то что съ ними дѣлать: нянчиться, на каторгу посылать? Давить ихъ надо до послѣдняго.
Одинъ изъ рабочихъ депутатовъ, черный, высокій, дюжій, съ глазами на выкатѣ, страшно разсвирѣпѣлъ и сталъ дѣлать руками, такъ сказать, предварительные жесты.
— Васъ бы раздавить, — кричалъ онъ, — вы даромъ землю поганите.
Споръ сошелъ на личности, потомъ на отцовъ и даже на дѣдовъ.
— Мои дѣды благородные, — говорилъ ерогинскій «пахарь».
— А мои дѣды твоихъ дѣдовъ хлѣбомъ кормили, — возражалъ рабочій. — Чтобъ имъ поперекъ горла стало.
Однимъ словомъ: мой дѣдушка на твоемъ дѣдушкѣ верхомъ ѣзжалъ.
Сегодня, впрочемъ, не лучше. Споръ идетъ о землѣ. Агитаторъ изъ живопырни только что заявилъ:
— Земли у мужиковъ потому мало, что они пьянствуютъ.
— А у тебя есть земля? — грубо спрашиваетъ Лосевъ. — За кого ты стараешься?
— Ты въ бѣломъ хомутѣ, — заявляетъ другой, тыкая пальцемъ въ воротничекъ противника, — а мы надѣнемъ, съ плечъ не скидаемъ, пока сама не распадется. Какой межъ нами разговоръ?..
Маленькій хохликъ, еще меньше Лосева, такъ и вьется передъ дебелымъ ерогинцемъ. У него дѣвичье лицо, сорочка съ красной ленточкой. Онъ подскакиваетъ на носки къ самому носу благороднаго пахаря и выпѣваетъ каждое слово какимъ то особеннымъ протяжнымъ, яростнымъ и нѣжнымъ голосомъ:.
— А не дадутъ намъ тую землю, то мы ждать не станемъ, сами возьмемъ, и вашу землю возьмемъ. Ось вамъ!
У него слезы на глазахъ; черный рабочій хотѣлъ драться, а этотъ юный казачій сынъ готовъ заплакать отъ злости.
Но на мой взглядъ его слезы еще страшнѣе кулаковъ. Слезы ярости, жгучія, кровавыя слезы… Прошлымъ лѣтомъ на одномъ крестьянскомъ сходбищѣ въ «Безпокойной губерніи» я слышалъ такія же слезы въ голосѣ молодого крестьянскаго учителя. — Гдѣ выходъ? — спрашивалъ юноша. — Нѣтъ выхода…
Много ораторовъ говорило на этомъ сходбищѣ. Одинъ изъ нихъ умеръ въ больницѣ, съ головой, разбитой прикладами. Другой валяется въ нетопленной избѣ калѣкой съ перебитыми ногами, третій сидитъ въ тюрьмѣ, четвертый былъ въ бѣгахъ, теперь засѣдаетъ въ Государственной Думѣ.
Но молодой учитель выбралъ себѣ особенную судьбу. Уже больше полугода онъ вихремъ носится по своему уѣзду съ полусотней конныхъ товарищей и воздаетъ око за око и ударъ за ударъ…
Я стою въ сторонкѣ и думаю: «Боевое время, боевые споры, боевые депутаты, даже имена у нихъ боевыя: Насилій Бей, Семенъ Таранъ».
Впрочемъ, у начальства тоже пошли все боевыя имена: Дубасовъ, Зарубаевъ, Заусайловъ, Драчевскій, Неплюевъ, и только отчасти качественныя: Дурново, Безобразовъ, Слѣпцовъ, Грязновъ.
Я стою въ сторонкѣ и думаю: «Странная, загадочная, неожиданная эпоха, неистощимая русская революція, двужильная кляча, выскочившая изъ борозды».
Французы называютъ свою Францію, любя: дѣвица Марьяна. Русская революція это — черная баба Федора, велика Федора… да умница. Когда вся русская земля пошла драться съ японцами, Федора осталась въ солдаткахъ и подняла крикъ.
Послѣ того —
Осенью Федорѣ посулили синь-кафтанъ, а зимой наколотили Федорѣ шею по первое число, ободрали ее, какъ липку, и бросили на перекресткѣ. И лежала Федора, какъ бездыханная, и всѣ казаки, проходившіе мимо, плевали на нее, пороли ее нагайками и поступали еще хуже. А теперь Федора опять на ногахъ и выкидываетъ изъ своего посконнаго рукава совсѣмъ новые фейерверки. Умница Федора, двужильная Федора, царевна замарашка!
Скажи, матушка Федорушка, что будетъ дальше? Кто кому накладетъ? Кто первый почешется, кто послѣдній посмѣется? Крѣпись, Федора! Хоть морда въ крови, а наша возьметъ…
Засѣданіе кончилось, я выхожу вмѣстѣ съ мужиками. Солнце заходитъ, но еще свѣтитъ. Пріятно пройтись по свѣтлой улицѣ послѣ этихъ буйныхъ засѣданій. Впрочемъ, прогулка наша совершается не безъ остановокъ. У второго подъѣзда насъ окликаетъ огромный гайдукъ, съ усами, съ подусниками, — типъ запорожца въ петербургской ливреѣ.
— А скажить, будьте ласковы, кто зъ васъ съ Полтавы, Лубенского уѣзду?
— А хочь бы и я, — отзывается одинъ депутатъ.