— Это и надо, не разговаривать, а сдѣлать: Дума постановляетъ — «Смертной казни не быть»… И шабашъ.
— Да они не послушаютъ!..
— Мы заставимъ послушать!.. — Лосевъ сжимаетъ маленькій, но крѣпкій кулакъ и потрясаетъ имъ вправо. Это типичный жестъ думскаго оратора, ибо направо отъ думской трибуны сидятъ министры или предполагаются сидящими. Вся Дума усвоила этотъ жестъ. Можно сказать, что уже цѣлый мѣсяцъ она съ утра до вечера только и дѣлаетъ, что потрясаетъ кулакомъ вправо. — Quos ego!.. Я васъ!.. — А Васька слушаетъ да ѣстъ…
— Чѣмъ вы заставите? У нихъ ружья, пулеметы; разстрѣляютъ васъ.
— Не можетъ того быть; правды не разстрѣляешь.
— Съ ними вся сила, армія, полиція, казаки.
— А съ нами Богъ!.. — Лосевъ разжалъ кулакъ и поднялъ руку кверху. Онъ очень хорошъ въ эту минуту. Онъ какъ будто выросъ. Глаза его горятъ спокойнымъ огнемъ, и въ голосѣ звучитъ непоколебимое убѣжденіе.
— Богъ и мое право! — девизъ еще средневѣковый, но очень хорошій, упрямый, самоувѣренный. Одинъ этотъ девизъ есть лишній шансъ на побѣду.
Одинъ изъ слушателей крестится. Это пожилой мужикъ въ поддевкѣ, съ широкой сѣдоватой бородой.
Другой слушатель, въ пиджакѣ и воротничкѣ, напротивъ того, — презрительно фыркаетъ.
— Поговори съ ними, — замѣчаетъ онъ. — А еще соль земли. Лучшіе изъ нихъ говорятъ какъ младенцы. Цѣлый народъ вмѣсто реальнаго расчета надѣется на какого-то Бога…
— Не бойтесь народа, — бросаетъ Лосевъ въ его сторону, — боитесь самихъ себя.
Что это, — текстъ изъ писанія, или тонкій психологическій ударъ?
Обѣ спорящія стороны не понимаютъ другъ друга. Здѣсь два настроенія, — реальный расчетъ и вѣра, почти мистическое упованіе.
Кто правѣе? Кто былъ правъ, напримѣръ, 9-го января, — тѣ-ли, которые говорили: «Не ходите, разстрѣляютъ васъ понапрасну», или тѣ, которые заявляли: «Не можетъ того быть, чтобы разстрѣляли правду»… и были разстрѣляны…
Для Лосева, во всякомъ случаѣ, не существуетъ колебаній. Онъ былъ слѣпорожденный и прозрѣлъ такъ недавно, и глаза его не видятъ по сторонамъ и могутъ смотрѣть только впередъ…
Впрочемъ, интеллигентная публика тоже настроена неодинаково. Одни защищаютъ кадетовъ, другіе трудовиковъ.
— Кадетская тактика течетъ по среднему руслу жизни — по самому глубокому фарватеру.
— А я вамъ скажу, кто такіе кадеты. Нѣтъ никакихъ кадетовъ. Это эс-деки большевики и эс-эры максималисты, разведенные въ ушатѣ холодной воды…
— Не смѣйте трогать большевиковъ!
— Вы боитесь народа.
— А вы его подстрекаете къ эксцессамъ.
— Такъ и правительство говоритъ…
— Дворянъ тоже не надо обижать.
— Кто ихъ обидитъ? Они сами всякаго обидятъ.
— Намъ, полякамъ, нужна автономія, а не земля.
— То якимъ полякамъ, панамъ чи хлопамъ?
— А намъ мужики пишутъ изъ Сѣдлецкой губерніи: — «насъ кормитъ земля, а не автономія».
— А намъ нужно и землю и автономію.
— Правительство никогда не давалъ.
— Бѣдный народъ зачѣмъ постоянно мучалъ?
Татаринъ въ халатѣ и тютебейкѣ. Онъ говоритъ по-русски плохо, но весь заряженъ тѣмъ же электричествомъ, что и его русскіе товарищи.
— Я былъ кадетамъ, теперь поневолѣ ушелъ, — мягко разговаривали. Правительство никогда не давалъ. Пойдемъ трудовикамъ.
Опять большая мужицкая группа. Тамъ тоже идетъ крупный разговоръ. Кто тамъ сражается? Господи, это тотъ же неукротимый Лосевъ. Впрочемъ, онъ не сражается, а только защищается.
На него наскакиваетъ пѣтухомъ бѣлокурый мужикъ съ довольно непріятнымъ лицомъ, въ черномъ кафтанѣ и высокихъ сапогахъ.
— По какому такому праву ты писалъ домой? — кричитъ бѣлокурый.
— Не по праву, а по бумагѣ, — возражаетъ Лосевъ съ кроткой и хитрой усмѣшкой.
— Можешь-ли ты говорить, что я за ерогинцевъ подписку далъ противъ народнаго интересу? — горячится бѣлокурый.
— Могу, — безстрашно отвѣчаетъ Лосевъ. — Ты на чьей квартирѣ живешь? Чей хлѣбъ кушаю, того и правду слушаю.
— Нѣтъ, ты видалъ, какъ я подписалъ? Ты докажи офиціально. Я тебя отучу!..
— Не грози, братъ, съ угрозы человѣкъ сохнетъ. Еще напугаешь меня…
Лосевъ смотритъ насмѣшливо, спокойно и ядовито. Бѣлокурый пѣтухъ внезапно осѣкся.
— Напугаешь тебя, обидчика, — говоритъ онъ упавшимъ тономъ.
— Вы то хотите сдѣлать, чтобы намъ въ деревню нельзя было показаться, — вскипаетъ онъ опять. — А еще землякъ.
— Ты землякъ, а правда еще больше — землячка.