— На небесахъ попы сулятъ, — насмѣшливо вставилъ малороссъ изъ Херсона съ широкимъ лицомъ, темнымъ какъ ржаная лепешка.
— А мужики здѣсь заберутъ.
— Заберутъ, да станутъ дѣлить и между собой перерѣжутся, — возразилъ молодой лицеистъ въ новенькомъ мундирѣ и даже со шпагой, одинъ изъ тѣхъ, которые получаютъ пропускъ въ Думу помимо президіума. Сіятельный отпрыскъ старался говорить по простонародному, примѣнительно къ пониманію своихъ слушателей — мужиковъ. И мужики поняли.
— Ваше высокородіе, — вступился какой-то сѣденькій язвительный старичекъ, — вы ужъ объ насъ не печальтесь, ради Христа!..
Старичекъ даже снялъ шапку и отвѣсилъ низкій поклонъ.
— Вы только дайте намъ землю, а ужъ мы ее такъ раздѣлимъ, что любо-два. Сами не нарадуетесь.
Публика смѣялась.
— А вы объ небесахъ не такъ говорите, — вмѣшался другой старичекъ, — по нашему, небо и звѣзды даны Богу, а воды и земли человѣку, и какъ Богъ владѣетъ небеснымъ царствомъ, такъ человѣкъ долженъ владѣть царствомъ земнымъ…
Рядомъ говорили объ аграрной комиссіи. Неукротимый Лосевъ возмущался ея составомъ.
— Откуда столько правыхъ, — сердито спрашивалъ онъ, — поляки, октябристы, кто за нихъ голоса подавалъ? Въ этой комиссіи наша Дума наизнанку выворотилась. Здѣсь она лицомъ на показъ, а такъ, прости Господи, задомъ напередъ. Слиняла наша комиссія. Сидитъ, слезки утираетъ.
Обвиненія эти были отчасти преувеличены. Но вѣрно въ нихъ было то, что аграрная комиссія оказалась, неизвѣстно какимъ образомъ, правѣе самой Думы по своему составу.
— Опять намъ накладутъ.
— Кому намъ, всему народу?..
— Ну, да, всему народу.
— Нѣтъ, врешь, міръ — золотая гора, все вынесетъ, неправду не вынесетъ.
— Накладутъ намъ по шеѣ.
— Да у насъ на шеѣ мозоли выросли, прикладомъ набиты. Мы привыкли.
Мнѣ пришлось видѣть Аладьина въ дѣлѣ первый разъ у дверей крестьянскаго клуба, дней за десять до открытія Государственной Думы. Клубъ этотъ былъ основанъ наскоро, подъ давленіемъ обстоятельствъ. Сознательные крестьяне съѣзжались туго, а тутъ Ерогинъ вызвалъ черезъ губернаторовъ цѣлое стадо такъ-называемыхъ безпартійныхъ. Пришлось соединиться первымъ тремъ пріѣхавшимъ лѣваго направленія для того, чтобы составить новый центръ притяженія.
Въ этой первой тройкѣ были: Аладьинъ, Онипко и Шапошниковъ. Дѣло, однако, быстро пошло впередъ. На другой день послѣ объявленія въ газетахъ было восемь человѣкъ, на третій день утромъ — уже двѣнадцать. Въ полдень пришелъ Заболотный въ черномъ сюртукѣ и съ вѣчноулыбающимся лицомъ и привелъ съ собой дюжину подольскихъ «дядьковъ», въ чоботахъ и свиткахъ. Они вошли гуськомъ другъ за другомъ, и въ клубѣ сразу стало шумно и людно.
Подольцы пришли изъ ерогинской квартиры и сообщили, что тамъ собралось еще человѣкъ тридцать. Члены клуба стали соображать, какъ бы ихъ выудить изъ казенной живопырни. Имъ, однако, не пришлось ничего предпринять. Минутъ черезъ двадцать пришли два ерогинца въ видѣ развѣдчиковъ, понюхали по сторонамъ, убѣдились, что пахнетъ мужикомъ и что подвоха никакого нѣтъ, и тотчасъ же удалились.
Почти слѣдомъ явилась новая дюжина. Они, очевидно, дожидались внизу на тротуарѣ или на ближайшемъ углу и теперь явились въ клубъ.
Еще черезъ полчаса раздался новый звонокъ. Мальчикъ, открывшій дверь, въ испугѣ сообщилъ, что пришелъ околоточный и привелъ съ собою мужиковъ. Это, однако, былъ не околоточный, а Ерогинъ. Господинъ Ерогинъ былъ высокій мужчина, дюжій, съ небритыми щеками, крупными чертами лица, глазами навыкатъ, настоящій ташкентецъ, въ мундирѣ земскаго начальника, очень похожемъ на полицейскій. Вмѣстѣ съ нимъ пришло человѣкъ двадцать крестьянскихъ депутатовъ. Нужно было ихъ впустить внутрь, а Ерогина отправить во свояси. Задачу эту принялъ на себя Аладьинъ.
Это была поразительная картина. Какъ только дверь открылась во второй разъ, мужики поперли внутрь, какъ кони въ загонъ. Ерогинъ попробовалъ замѣшаться въ толпу, но Аладьинъ загородилъ ему дорогу. Тогда начальникъ живопырни попытался удержать за полу ближайшаго мужика въ видѣ нагляднаго доказательства своей власти. Но мужикъ оттолкнулъ его локтемъ и вошелъ за другими. Живопырня кончилась. Этотъ безцеремонный толчекъ развалилъ ее на части. Дверь заперлась. Аладьинъ и Ерогинъ остались на площадкѣ.
Оба они были приблизительно одинаковаго роста, съ толстыми головами, большими ушами и широкими лицами. Ерогинъ былъ въ мундирѣ, Аладьинъ — въ странной желтой курткѣ. На всякій случай онъ вынесъ съ собой еще желтыя перчатки. Эти перчатки были потомъ свидѣтелями многихъ непріятныхъ объясненій, ибо Аладьинъ, отправляясь съ щекотливой миссіей, бралъ ихъ съ собой, какъ свидѣтельство своего англійскаго воспитанія.