Лицо Аладьина имѣло деревянное выраженіе. Онъ цѣдилъ слова въ полъоборота, изъ лѣваго угла рта, какъ это дѣлаютъ самые чистокровные британцы.
— Я хочу войти, — настаивалъ Ерогинъ.
— Здѣсь собираются только крестьяне, — сказалъ Аладьинъ спокойно, презрительно и въ носъ.
— Я тоже крестьянинъ, — заявилъ Ерогинъ съ великолѣпнымъ апломбомъ.
Аладьинъ слегка поклонился и указалъ глазами на желтыя пуговицы ерогинскаго мундира.
Ерогинъ ударилъ себя кулакомъ въ грудь:
— Я двадцать лѣтъ работалъ на пользу крестьянъ. Я все равно крестьянинъ, я крестьянскій благодѣтель. Я хочу войти.
Но легче было поколебать каменную стѣну, чѣмъ Аладьина…
Въ Думѣ Аладьинъ заговорилъ съ первыхъ же дней и сразу привлекъ къ себѣ всеобщее вниманіе. Тонъ его звучалъ особенно вѣско.
— Я, представитель народа, говорю вамъ здѣсь, въ Государственной Думѣ…
Послѣднее слово Аладьинъ всегда произноситъ съ большой буквы и съ очень протянутымъ «у».
Черезъ недѣлю Аладьинъ уже возбудилъ своими дерзкими рѣчами сильный гнѣвъ однихъ и сочувствіе другихъ. Такъ называемыя «сферы» не щадили по его адресу крѣпкихъ эпитетовъ, свойственныхъ «вахмистрамъ по образованію и погромщикамъ по убѣжденію». «Низы» говорили: «Молодецъ. Малый — съ огнемъ, человѣкъ съ темпераментомъ».
Аладьинъ помѣстился на 8-й Рождественской, въ квартирѣ Скитальца. Мнѣ приходилось нѣсколько разъ посѣщать его жилище. Какъ и другіе выдающіеся депутаты трудовой группы, Аладьинъ работаетъ съ утра до вечера, двѣнадцать часовъ въ сутки. Трудовиковъ, какъ извѣстно, больше сотни. Все это хорошіе, безстрашные, надежные люди.
Но я сказалъ бы, что это воины третьяго призыва. Бойцы перваго призыва попали въ тюрьму или прямо на тотъ свѣтъ. Второй призывъ бойкотировалъ. Въ Думу попали ратники ополченія. Поэтому каждому, болѣе способному, приходится работать за десятерыхъ. Думскія засѣданія, комиссіи; засѣданія группы, групповыя комиссіи, групповыя комитетъ; подготовительная и организаціонная работа, сотни посѣтителей, десятки депутацій, ходоки, делегаты, огромная переписка, приговоры, телеграммы. Секретаря нанять не на что. Каждаго человѣка надо принять лично, на каждое письмо надо писать отвѣтѣ.
Нѣкоторые совсѣмъ замотались. Аникинъ иногда къ вечеру ходитъ, какъ тѣнь, и будто даже шатается. Жилкинъ сталъ глухъ и невнимателенъ, какъ сомнамбула. Аладьинъ держится крѣпче, благодаря своему англизированному настроенію и прочному симбирскому здоровью.
Притомъ же страна предъявляетъ къ трудовикамъ больше вниманія и претензій. Ихъ теребятъ за полы письменно и лично. Общее число приговоровъ и обращеній, вѣроятно, перевалило за тысячу, и потокъ все растетъ.
Кадетовъ сравнительно оставляютъ въ покоѣ. Ихъ работа преимущественно заключается въ томъ, что они собираются каждый вечеръ въ клубѣ на Сергіевской и обсуждаютъ сообща очередной стратегическій или дипломатическій шагъ на ближайшее утро.
Трудовикамъ некогда думать о дипломатіи. Они рубятъ напрямикъ по крестьянской простотѣ. Работать же имъ приходится и вмѣстѣ, и въ одиночку.
Я зашелъ къ Аладьину послѣ Думы, въ половинѣ девятаго вечера. Онъ только что обругалъ министровъ и не успѣлъ даже переодѣться. Дома его ожидали два репортера, трое татарскихъ старостъ и два русскихъ ходока изъ Симбирской губерніи.
Потомъ явились два делегата съ Семянниковскаго завода, студентъ, просившій билетъ на субботній докладъ Аладьина въ соціально-политическомъ клубѣ. Аладьинъ сдѣлалъ большіе глаза, — онъ не имѣлъ понятія о докладѣ. Какой-то подозрительный субъектъ, хулиганъ или соглядатай, пришелъ съ письменной просьбой о денежномъ пособіи. Въ карманѣ у народнаго представителя было три рубля съ мелочью.
Часы пробили десять.
— Довольно, — сказалъ Аладьинъ, — а то я лягу и помру. Поѣдемъ къ Лѣтнему саду на поплавокъ, выпьемъ пива, поглядимъ на воду…
Минутъ черезъ двадцать мы сидѣли за столикомъ и смотрѣли на рѣку. Съ рѣки дулъ вѣтеръ и бросалъ намъ брызги въ лицо. Если бы не бѣлая ночь, можно было бы подумать, что уже прошло лѣто и начались октябрьскія бури.
— Я родился въ 1873 году, — разсказывалъ Аладьинъ, — въ селѣ Новиковкѣ, Ставропольскаго уѣзда, Самарской губерніи. Отецъ велъ хозяйство на арендованной землѣ. Жили зажиточно. Потомъ отецъ разорился и остался съ одними часами въ карманѣ и двумя ребятами. Переѣхалъ въ Симбирскъ, сталъ работать землемѣромъ. Я учился въ народномъ училищѣ, потомъ въ гимназіи. Изъ восьмого класса, какъ водится, высадили «за отрицательное направленіе». Удалось держать экстерномъ, поступилъ въ казанскій университетъ на медицинскій факультета, потомъ перешелъ на естественный. Жилъ уроками, зарабатывалъ довольно порядочно. Смолоду любилъ хорошо одѣваться, завелъ шинель на бѣлой подкладкѣ и желтыя перчатки.