Дальше слѣдовали три строки ругательствъ и подпись: «гражданинъ Россіи», разумѣется, безыменная. Граждане Россіи ругательскаго направленія всегда безыменные. Тонъ письма былъ унтеръ-офицерскій въ отставкѣ, и даже ругань самая федьфебельская.
Вторая открытка была въ иномъ родѣ: «Милый другъ, читали про твои подвиги. Ура! Ломи ихъ, дьяволовъ! Сыпь въ оба конца! Задай имъ Кузькину мать. Вѣчно съ тобою».
Дальше слѣдовалъ рядъ подписей, которыя доходили до самаго конца открытки, загибались въ сторону и даже заходили наверхъ вродѣ вѣнка. Аникинъ внимательно прочелъ оба письма и положилъ ихъ въ карманъ.
— Я родился въ 1868 году, — разсказывалъ Аникинъ, — въ селѣ Камаевкѣ, Петровскаго уѣзда. Село наше мордовское; я до сихъ поръ хорошо говорю по-своему. Я да Ульяновъ — мы оба изъ мордвы.
— Семья у насъ была огромная, 36 человѣкъ. Сядемъ за столъ, есть чего посмотрѣть. Дѣдъ и прадѣдъ, оба еще живы. Прадѣду 93 года. Хозяйство было большое, прадѣдъ правилъ. Онъ строгій, не можетъ терпѣть, если кто не такъ работаетъ.
— А отца въ солдаты взяли. Я жилъ дома съ матерью, учился въ земской школѣ. Сколько могъ, работалъ дома и въ полѣ.
— Отецъ былъ на военной службѣ писаремъ, вернулся домой, поступилъ въ конторщики къ помѣщику Ознобишину, потомъ переѣхалъ въ городъ и поступилъ писаремъ въ жандармское управленіе. Тамъ прослужилъ 21 годъ неотступно.
— Въ городѣ меня опредѣлили въ ремесленное училище. Вышелъ хорошимъ столяромъ и слесаремъ восемнадцати лѣтъ.
— Какъ это ни странно, первыя политическія идеи получилъ изъ жандармскихъ бумагъ. Отецъ приносилъ ихъ домой для переписки. Онъ ихъ пряталъ, намъ не давалъ. Но послѣ обѣда отецъ ляжетъ отдохнуть, мы ихъ сейчасъ достанемъ изъ комода.
— Захватили меня эти бумаги. Наверху написано: секретно, а то и весьма секретно. Есть циркуляры, или, напримѣръ, характеристики, до того великолѣпно написаны. Графы для лѣтъ, вѣроисповѣданія, судимости. Потомъ общія замѣчанія: хорошо образованный, знаетъ народный бытъ, честный, храбрый, самоотверженный, даже готовый пожертвовать жизнью — такъ все и прописано чернымъ по бѣлому, увлекательный человѣкъ, — и вдругъ неожиданное заключеніе: отдать подъ надзоръ полиціи, или, обыскавъ, арестовать. Съ того я думать пошелъ: за что же такихъ людей арестовывать? Они — краса русской жизни.
— Послѣ училища я прожилъ годъ всего крестьянской жизнью. Потомъ поступилъ въ ту же экономію къ господину Ознобишину конторщикомъ, или матеріальнымъ, вѣшалъ муку, возился съ рабочими, смотрѣлъ за молотилкой, отпускалъ, принималъ, все дѣлалъ. Въ то время я сдѣлался религіознымъ просто до фанатизма. Ушелъ съ дѣдушкой на богомолье пѣшкомъ въ Кіевъ, на Святыя Горы, въ Ниловскую пустынь, цѣлое лѣто ходили. Когда вернулся въ Саратовъ, поступилъ писцомъ въ почтово-телеграфное управленіе. Служилъ тамъ до холернаго года. Холерный годъ перевернулъ меня. Бросилъ службу, уѣхалъ въ деревню, цѣльное лѣто возился съ холерными больными. Осенью сдалъ экзаменъ на учителя. Пошли обычныя скитанія изъ села въ село. Женился на учительницѣ. Начались нелады съ полиціей и попами. Пришлось даже перейти ль другую губернію — Волынскую.
— Когда довелъ своихъ волынскихъ учениковъ до окончанія курса, стали говорить на меня, что мои ученики вовсе начальства не признаютъ. Изъ Волынской губерніи вернулся въ Саратовскую, занялся садоводствомъ, огородничествомъ. Устроилъ пчельникъ. Ульи и все дѣлалъ самъ. Пчельникъ и теперь есть. Два года капусту разводилъ.
Я вспомнилъ день думскаго недовѣрія, первую большую рѣчь Аникина и его совѣтъ министрамъ переселиться въ Сибирь и разводить тамъ капусту. Вотъ откуда пошла эта капуста, которая, къ слову сказать, среди деревенскихъ читателей произвела большой эффектъ.
— Потомъ земство устроило курсы для взрослыхъ. Я сталъ вести ихъ сразу въ трехъ селахъ, въ Славкинѣ, Сердобѣ и Ключахъ. То были не курсы, а сплошной митингъ. Интересъ у крестьянъ былъ поразительный. Въ февралѣ 1904 года меня арестовали. Полгода просидѣлъ въ тюрьмѣ. А обвиненіе, напримѣръ, такое: были разбросаны въ селѣ прокламаціи, а уголки подмочены. Въ училищѣ на чердакѣ въ насыпной землѣ ямка и надъ ней крыша протекаетъ. Жандармскій выводъ: прокламаціи лежали въ этой ямкѣ и подмокли по угламъ… Какъ будто мало мѣста, гдѣ прятать, помимо чердака. Небось, свѣтъ великъ.