— Выпустили меня, мѣста лишили, поступилъ въ земскую управу помощникомъ дѣлопроизводителя. Въ январьскую забастовку 1905 года опять арестовали, выпустили черезъ шесть недѣль. Перестали принимать. Куда ни хочу поступить, Столыпинъ налагаетъ запретъ. Тутъ началось крестьянское движеніе. Мы устроили крестьянскій союзъ въ нашемъ Петровскомъ уѣздѣ. По поводу этого союза у земской управы вышло столкновеніе съ уѣзднымъ собраніемъ. Дворянство тамъ черносотенное, подняло крикъ, а управа вышла въ отставку. Мнѣ стало выходить мѣсто страхового агента. Думаю, — схожу къ Столыпину, поговорю ему.
Принялъ меня Столыпинъ.
— Я, — говоритъ, — знаю, зачѣмъ вы идете. Организаторы ушли, крестьянство безъ призора осталось, агитировать нужно.
— А я говорю: «Не скрою, что я агитирую, но только мирными путями. Напримѣръ, вотъ Дума, я хочу въ Думу попасть».
— Конечно, — говоритъ, — мнѣ было бы даже пріятно, если бы вы въ Думу попали, потому вы человѣкъ съ вліяніемъ. Только одно вотъ. Вы говорите крестьянамъ: народу вся земля.
— Дѣйствительно, молъ, говорю.
— Ахъ, говоритъ, — какъ же это возможно? Вѣдь это вы мнѣ могли бы говорить, а имъ нельзя. Они повѣрятъ, пожалуй.
Особенно его огорчила петровская резолюція. Девять экземпляровъ лежатъ на столѣ.
— Это чортъ знаетъ, что такое: «Губернаторы — враги народа». Развѣ можно такъ говорить?..
— Конечно, онъ зналъ, что я руку приложилъ.
Итакъ, саратовскому губернатору Столыпину было даже пріятно, чтобы Степанъ Васильевичъ Аникинъ попалъ въ Думу. Не думаю, чтобы тотъ же Столыпинъ, министръ внутреннихъ дѣлъ, раздѣлялъ это пріятное расположеніе.
Каждый разъ, когда я вижу, какъ эти два человѣка встрѣчаются въ Думѣ, во мнѣ загорается насмѣшливое злорадство. Губернаторъ Столыпинъ всячески донималъ Аникина, сажалъ его въ тюрьму, охотился за нимъ съ жандармами, какъ за человѣческой дичью. Но въ Думѣ нѣтъ жандармовъ, и министру Столыпину приходится пускать въ дѣло только словесное оружіе. Аникинъ является для Столыпина неумолимымъ саратовскимъ свидѣтелемъ. Онъ обличаетъ въ Думѣ всѣ подвиги этого корректнаго джентльмена, вплоть до «матерныхъ словъ» и приказовъ о мордобоѣ. Между прочимъ, Аникину принадлежитъ иниціатива художественнаго запроса «закономѣрному» министру внутреннихъ дѣлъ Столыпину о томъ, когда онъ предастъ суду за явно незакономѣрныя дѣйствія бывшаго саратовскаго губернатора Столыпина?
— Потокъ движенія усилился, — продолжалъ разсказывать Аникинъ, — пришелъ октябрьскій манифестъ.
— Пошли митинги, союзы по всѣмъ мѣстамъ.
— Въ декабрѣ былъ у насъ большой крестьянскій съѣздъ за Волгой противъ Саратова, въ Покровской слободѣ. Послѣ съѣзда мнѣ пришлось перейти на нелегальное положеніе.
— Они за мою жену взялись — обыски, надзоръ полиціи. Я сталъ ѣздить по губерніи. Гдѣ я только не былъ, — все массовки, все собранія. Раза три попадалъ, то въ обыскъ, то въ казацкую облаву, но все вывозило.
— Женѣ моей и теперь приходится трудно. Она живетъ съ дѣтьми въ Лѣсной Неѣловкѣ, Саратовскаго уѣзда.
— Тамъ была стычка крестьянъ съ казаками, она собственнымъ тѣломъ закрыла дѣтей. Потомъ сгорѣла баня у столыпинскаго брата, нововременца.
— Жена съ братишкой и сыномъ пошли посмотрѣть пожаръ. Дѣти были въ красныхъ рубашкахъ. А приставъ учинилъ ей допросъ и дѣтямъ, будто она подожгла.
— И протоколъ составили, что будто видѣли мою жену, а съ ней были два молодыхъ человѣка, незнакомыхъ, одѣтыхъ въ красное.
— Я хочу ихъ сюда перевезти, въ Финляндію. Неровенъ часъ, сдѣлаютъ что-нибудь надъ ними, и народъ не успѣетъ защитить…
Аникина часто называютъ лучшимъ ораторомъ трудовой группы. Это вѣрно въ томъ смыслѣ, что его рѣчи всегда очень содержательны, полны истиннаго знанія народной жизни и схватываютъ самую сущность вопроса. Они ясны, образны, часто красивы. Но произноситъ ихъ Аникинъ какъ-то неровно, отрывками. Для большихъ рѣчей онъ приноситъ съ собой конспектъ, и все-таки нерѣдко теряетъ нить и даже затрудняется въ словахъ.
Въ Саратовѣ Аникинъ говорилъ гораздо лучше.
— Самъ не знаю, въ чемъ дѣло, — говорилъ онъ мнѣ по этому поводу. — Волнуюсь очень, что-ли, чувствую отвѣтственность за каждое слово. Да и не зажигаетъ аудиторія. Слишкомъ много господъ. То-ли дѣло на народныхъ митингахъ — тысячи слушаютъ, у всѣхъ одно чувство.
Этотъ мордовскій учитель, медлительный и понурый, принесъ съ собою въ Государственную Думу упорный мужицкій революціонный темпераментъ. Это мужицкая революція, безъ городскихъ эффектовъ и теоретическихъ построеній. Въ гнѣвѣ своемъ она стихійна. Вмѣсто краснаго знамени, у нея красный пѣтухъ и вмѣсто баррикадъ желѣзныя вилы. Но требованія ея положительны и реальны: земля и воля, вся земля и вся воля. И она склонна къ дѣйствіямъ, а не къ словопреніямъ.