Это не лица борцовъ, — скорѣе лица мучениковъ. Эти люди готовы пострадать за свою правду, если нужно, умереть за нее, но биться за нее они рѣшаются не сразу. Они все уповаютъ, что правда сама побѣдитъ, только бы высказать ее. За то они никогда не измѣняются, и на нихъ можно положиться. Въ трудовой группѣ людей этого типа было довольно много: Бондыревъ и Субботинъ, старикъ Борисовъ и даже Жилкинъ, Лаврентьевъ, Соломко и другіе.
Два дня Соломко все слушалъ и самъ ничего не говорилъ. На третій — онъ произнесъ нѣсколько словъ уже послѣ засѣданія, когда народу осталось совсѣмъ мало.
— Я что-жъ, — сказалъ онъ скромно, — человѣкъ малообразованный, сами видите. Просто послали меня и сказали: «Поѣзжай, Соломко, привези сѣнца!» Можетъ, и достанемъ клочекъ сѣна того…
Соломко мнѣ разсказывалъ свою біографію.
— Я — бѣдной семьи, батрацкой. Мы были изъ крѣпостныхъ. Надѣлы у насъ по 23/4 десятины. У моего отца даже избы не было, хотѣли изъ глины сложить, чтобы своя нора была. Такъ бѣдно жили, — съ голоду умирали. Я тоже батракомъ работалъ у пана въ экономіи. Пять рублей въ мѣсяцъ — и то не берутъ.
— Меня и въ Думу выбрали за мою бѣдность. Какъ собрались выборщики въ губерніи, сперва выбрали князя Долгорукова. Потомъ стали намѣчать меня, а съ другихъ уѣздовъ кричатъ:. «Зачѣмъ изъ Суджи два члена?» Тутъ стали спорить лѣвые и правые. Но мужики говорятъ даже черносотенные: «Можно его выбрать, онъ — самый бѣдный». А я былъ одѣтъ еще хуже этого, въ бараньей шубѣ. — «Шуба, говорятъ, овечья, да душа человѣчья».
— Когда мальчикомъ былъ, все-таки учился въ школѣ, сдалъ два экзамена, получилъ похвальный листъ. Хотѣлъ дальше итти, въ сельскохозяйственное училище, да отецъ не пустилъ, послалъ воловъ гонять. Послѣ того лѣтомъ служу, а зимою — дома. Потомъ выросъ, нанялся въ экономію. Поразило меня рабство въ экономіи: приказчики бьютъ народъ, паны собираютъ богатство, кругомъ рабы… Пришло время жениться, купилъ срубъ, занялъ на свадьбу 60 рублей, да два года заслуживалъ вмѣстѣ съ женой. Ея плата была три рубля въ мѣсяцъ. Тутъ стали на меня паны нападать послѣ женитьбы…
— Правда-ли, что вы штундистъ? — спросилъ я.. — Объ этомъ писали въ газетахъ.
— Это только попы примѣръ давали, — объяснилъ Соломко, — штунда — ужасное слово. Конечно, я вѣрилъ въ Бога, ночью по цѣлымъ часамъ на колѣняхъ стоялъ, тайно молился; явно — нѣтъ пользы.
— Попъ говоритъ: «Человѣкъ честный, умный, а Богу не кланяется». Тутъ я сказалъ: «Христосъ велѣлъ: втайнѣ молитесь!» — «Ахъ, ты, говоритъ, злая штунда! Пособите, православные, врага побѣдить! Я, говоритъ, предамъ тебя суду. Ты проповѣдываешь, чтобы иконы разбить!» — А я ничего не проповѣдывалъ, но въ церковь пересталъ ходить. Съ того стали называть меня штундой. Говорятъ: надо сослать такого человѣка, бить его кольями. Онъ крестомъ не крестится.
— Въ этомъ и вся моя штунда. Только что я евангеліе читалъ во всякое свободное время, хотѣлъ въ монахи итти. Вижу, въ монахахъ — обманъ. Отвергъ ихнюю жизнь, не принялъ. Нужно не молитву, — работу. Жить въ народѣ нужно, переустройство государства, — это нужно. Этимъ задался…
Мнѣ были хорошо знакомы эти черты его простого разсказа. Раньше, когда деревня была закрыта для хорошихъ книжекъ, крестьянская сознательность начиналась съ евангелія. И первые подвиги, которые ей приходили на умъ, были посты и вериги, иноческій чинъ и борьба съ бѣсами… Чтобы не ходить далеко, даже Степанъ Аникинъ въ юности странствовалъ по богомольямъ и мечталъ о монашеской жизни. Неукротимый Сѣдельниковъ, оренбургскій казакъ, дважды битый петербургской полиціей, нѣкогда ушелъ изъ школы пѣшкомъ, чтобы стать отшельникомъ…
Отнынѣ все это измѣнилось. Деревня читаетъ книги новыя, ближе къ жизни. Она узнала своихъ враговъ. Они чернѣе и злѣе, чѣмъ всякіе бѣсы…
Критическій душевный переломъ дался Соломкѣ очень трудно.
— Какъ пошло на меня гоненіе, — разсказывалъ Соломко, — жизнь моя стала печальная. Мать плачетъ, жена тоскуетъ. Отецъ сказалъ: «Прогоню тебя изъ дому». Я подумалъ: Лучше я самъ уйду. Ушелъ ночью изъ дому. Думаю: пойду искать. А не найду, буду въ воду прыгать. Дольше нечего жить. Сдѣлаю самопокушеніе. У Бога нѣтъ спасенія, здѣсь на землѣ власть сатаны. Жена одна, дитя одно было, умерло. Никто не заплачетъ…