— А почему вы не молитесь, братецъ? — спросилъ вдругъ Алеша неувѣреннымъ тономъ.
Миша молча пожалъ плечами.
— Ну такъ и я не буду! — рѣшилъ вдругъ Алеша.
Это была съ его стороны капитуляція. Онъ какъ бы давалъ обѣщаніе признать всѣхъ друзей Миши, учительницу школы и ея учениковъ, и даже Гутникова — умнѣе себя, и выражалъ готовность принять ихъ образъ мыслей и подражать ихъ дѣйствіямъ.
— Я еще посижу! — сказалъ Миша, вынимая изъ стола толстую тетрадь, въ мятой черной клеенкѣ. Это были его нѣмецкіе переводы, въ которые онъ не заглядывалъ мѣсяца три, но которые теперь почему-то пришли ему на умъ.
Вставать на работу нужно было къ шести часамъ, но Миша спалъ мало и часто засиживался за полночь, особенно съ праздника подъ будни.
Черезъ десять минутъ Алеша уже спалъ крѣпкимъ сномъ. Въ комнатѣ было тихо, но нѣмецкіе переводы не клеились у Миши. Онъ сидѣлъ съ сухимъ перомъ въ рукахъ и думалъ о своей новой знакомой. Его представленіе объ Еленѣ какъ то странно двоилось. Одна Елена, та, которая стояла на эстрадѣ въ красивомъ черномъ платьѣ и съ дерзкой рѣчью на устахъ, была для него, какъ фигура изъ исторіи, какъ прекрасная гравюра изъ художественной книги, какъ муза призыва и вдохновенія, съ горящимъ взоромъ и голосомъ, звонкимъ и высокимъ, какъ труба.
Другая Елена, та, которая вышла съ нимъ изъ школы и говорила такъ откровенно, казалось ему страннымъ существомъ какой-то особой породы, непохожей, напримѣръ, на породу людей, населявшую переулки Кузнецкаго тракта.
Миша не былъ чуждъ сознанія своихъ способностей и развитія, но всетаки онъ думалъ объ этой Еленѣ приблизительно такъ, какъ могъ бы думать молодой пудель о ручной канарейкѣ, которая щебечетъ на вѣткѣ комнатнаго дерева въ нѣсколькихъ шагахъ надъ головою собаки.
Экспансивное поведеніе Елены и ея настойчивость не поражали его. Ему казалось, что поступать такъ ей столь же свойственно, какъ птицѣ летать. Онъ не могъ составить себѣ опредѣленнаго сужденія объ этой второй Еленѣ и не зналъ, напримѣръ, нравится она ему, или нѣтъ.
— Зато попутно онъ подумалъ о Палашѣ Ядренцовой и въ душѣ его снова шевельнулось брезгливое чувство.
— Калошница, — подумалъ онъ, — пахнетъ отъ нея.
Работницы резиновой мануфактуры дѣйствительно повсюду приносили съ собою благоуханіе пахучихъ составовъ, употребляемыхъ въ ихъ занятіи. Запахъ этотъ былъ такъ тяжелъ, что матери, кормившія дѣтей, по возвращеніи съ работы должны были мыться и мѣнять одежду. Иначе ребенокъ отказывался брать грудь.
Палаша, впрочемъ, уже два года не работала надъ резиной, но въ представленіи Миши, она была тѣсно связана съ ея матерью и со всей резиновой арміей.
— Со всячиной живутъ калошницы, — думалъ Миша, — по полкровати въ углахъ снимаютъ, а другую полкроватя мужчина сниметъ, ну и спятъ вмѣстѣ.
— Несчастныя петербургскія работницы, — продолжалъ Миша свою мысль, — въ сто разъ несчастнѣе мужчинъ.
Но послѣ этого онъ вызвалъ въ памяти образъ Елены, благоухающій чистотой и свѣжестью, и на душѣ его стало легче и свѣтлѣе.
Нѣмецкіе переводы не подвигались впередъ. Миша отложилъ въ сторону тетрадь и досталъ другую въ зеленой оберткѣ и болѣе подержаннаго вида.
На заглавномъ листѣ было написано крупнымъ почеркомъ: Мои Надежды, и нарисованъ корабль, вродѣ греческой триремы. На триремѣ было три ряда веселъ, на каждомъ веслѣ было написано: Трудъ, и въ срединѣ мачта съ широкимъ четырехугольнымъ парусомъ и надписью: Свобода. На верху мачты былъ флагъ съ девизомъ: Идеалъ. На кормѣ было выведено имя триремы: Жизнь, и двѣ широкія доски, вдѣланныя въ бока корабля, назывались Наука и Борьба. Руль корабля назывался: Сила Воли. Это была тетрадь стиховъ собственнаго сочиненія Миши. Аллегорическую картину заглавнаго листа Миша нарисовалъ, когда ему было только 18 лѣтъ. Впрочемъ и теперь Миша любилъ рисовать въ своей тетради женскія головки, собакъ, пейзажи. Миша недурно чертилъ, зналъ также начатки рисованія и его эскизы имѣли довольно приличный видъ.
Миша раскрылъ тетрадь на послѣдней исписанной страницѣ и тихо прочиталъ: