— Не слухаютъ они меня, не пускаютъ воду.
— А на что вода? — спросила дѣвочка безпечно.
— Развѣ тебѣ не нужно воду? — спросилъ отецъ съ удивленіемъ.
— Я запасла, — объяснила дѣвочка, — полонъ бакъ натаскали, съ теткой вмѣстѣ. А другіе какъ сами знаютъ.
— Да ты чего, Маша? — спросилъ отецъ съ прежнимъ удивленіемъ.
— А что! — сказала дѣвочка, надувъ губы. — Меня не взялъ на митингу, а чужихъ мальчишковъ — водишь.
— Да чего тебѣ тамъ дѣлать? — убѣждалъ ее старикъ.
— А я бы рѣчь сказала, — горячилась дѣвочка, — ой-Богу, влѣзла бы на столъ!..
— Чего тамъ рѣчь, — доказывалъ старикъ, — они и меня не слухаютъ.
— А чего тебя слухать? Вотъ я бы крикнула не по твоему: — Не поддавайтесь, ребята, бастуйте до конца!..
Ея крошечная фигурка и дѣтское лицо странно противорѣчили ея буйнымъ рѣчамъ. Конца ихъ разговора впрочемъ Сенька не слышалъ. Послѣ долгаго дня, проведеннаго на морозѣ, въ постоянной бѣготнѣ и волненіяхъ, теперь, когда онъ вошелъ въ теплую комнату и наполнилъ желудокъ пищей и питьемъ, его тутъ же разморило и онъ припалъ головой къ столу, какъ хворый индюшонокъ подъ нашестью.
Смутно сквозь сонъ, онъ услышалъ чей-то голосъ, почувствовалъ на плечѣ руку, уводившую его въ другую комнату. Заснулъ онъ на полу на какихъ-то ватныхъ лохмотьяхъ, остаткахъ отслужившаго пальто, съ крошечной подушкой, мягкой и разсыпчатой, похожей скорѣе на мѣшокъ съ отрубями, чѣмъ на настоящее изголовье.
На другое утро, когда Сенька проснулся, дѣвочка уже хлопотала у печки и заваривала чай. Порфирій Ивановичъ сидѣлъ за столомъ и ѣлъ черный хлѣбъ, слегка намазанный масломъ и круто посыпанный солью.
— Ага, проснулся! — привѣтствовала она гостя.
— Какой ты странный, — прибавила она, пристально разглядывая мальчика, пока онъ приводилъ въ порядокъ свои лохмотья. — Ты, видно, старинный забастовщикъ!..
— Я не забастовщикъ, — сказалъ мальчикъ съ оттѣнкомъ обиды въ голосѣ.
— Развѣ? — спросила дѣвочка съ удивленіемъ. — А ты что, служишь или такъ работаешь?
— Я не работаю! — сказалъ мальчикъ угрюмо.
— А что же ты дѣлаешь? — приставала дѣвочка, — кто ты таковъ?
— Иванъ Пятаковъ! — огрызнулся мальчикъ. — Я Сенька, самъ по себѣ живу.
Дѣвочка продолжала пытливо смотрѣть на мальчика.
— А ты грамотный? — спросила она неожиданно.
— Нѣтъ! — признался Сенька потупивъ голову.
— Такъ ты, должно быть, хулиганъ, — сказала Маша съ убѣжденіемъ.
Опять это позорное слово!..
— Я не хулиганъ, — крикнулъ Сенька запальчиво, и вдругъ остановился. Онъ не зналъ, что сказать дальше. Онъ не принадлежалъ ни къ какому опредѣленному классу рабочихъ людей, и чувствовалъ, что дѣйствительно эта новая и обидная кличка могла быть не безъ основанія примѣнена къ нему.
— Хулиганы бываютъ большіе, — сказалъ наконецъ Сенька, — а я маленькій.
— Будетъ тебѣ малаго тормошить, — вмѣшался отецъ. — Садись, Сенька, попьемъ чайку, а потомъ пойдемъ по своимъ дѣламъ.
Порфирій Ивановичъ глядѣлъ довольно угрюмо. Повидимому, его доброжелательное чувство къ маленькому нищему прошло съ ночнымъ сномъ и онъ предпочиталъ избавиться отъ его дальнѣйшаго общества.
— Я пойду! — подтвердилъ Сенька послушно и съ стѣсненнымъ сердцемъ. Онъ застегнулъ свою рваную куртку и остановился въ нерѣшительности.
— Пей чай! — лаконически повторилъ старикъ.
Сенька присѣлъ къ столу. Комната, въ которой они находились, была низкая, но довольно большая. Стѣны ея были украшены карточками въ бумажныхъ рамкахъ. У задней стѣны стояли три плетеныхъ стула и столъ, покрытый скатертью. На скатерти стояла высокая лампа съ полукруглымъ колпакомъ, открытымъ вверхъ, и на зеленой каменной ножкѣ.
У окна стоялъ переплетный станокъ и лежалъ ворохъ большихъ полуготовыхъ конторскихъ книгъ. На подоконникѣ стояли банки съ клеемъ и лежалъ круглый ножъ и листочекъ золотой бумаги.
Голова Сеньки работала: старикъ, повидимому, переплеталъ еще вчера и, стало быть, не принадлежалъ къ забастовщикамъ.
— Дяденька, — спросилъ онъ, выпивъ свою чашку, — для чего люди забастовку дѣлаютъ?
— Для денегъ! — сказалъ старикъ со вздохомъ.
— Ужли получаютъ? — сказалъ Сенька съ тяжелымъ чувствомъ. Въ его умѣ воскресла легенда объ иностранныхъ деньгахъ, будто бы раздаваемыхъ забастовщикамъ.
— Дикая твоя голова! — возразилъ старикъ. — Не получаютъ, а хотятъ получить больше жалованья отъ хозяевъ. Для того бросаютъ работу, дѣлаютъ бунтъ… А я боюсь.
— Вотъ и у насъ въ мастерской сами бросить не схотѣли, а заказали Шауфусовскимъ: «придите, снимите насъ съ работы!»