– Вы не знаете? – удивился он.
И достал из кармана свёрнутый – и стал разворачивать – какой-то куцый типографский листок с крупными бледно-чёрными буквами на ужасной бумаге.
И это было – экстренное сообщение об отречении Государя от престола – и за себя, и за наследника. Только – эта фраза, ни текста, ни подробностей.
– Не может быть! Обман! Подделка! Сейчас всё подделывают! – вскричала она и топнула ногой.
Но – на кого? Но – откуда бы взялся этот листок, накатанный, накатанный, накатанный типографскими станками?
Да ни при каких обстоятельствах! Да Ники предпочёл бы умереть, чем подписать такое!
Но седой величественный Павел стоял скорбно.
Но сама грязнота, чёрная серость, отвратительность бумаги отнимала возможность спорить.
Является к нам правда в невозможных облачениях.
– Всё кончено, – говорил Павел. – Россия – в руках самых страшных революционеров.
Однако вид его был не совсем в тоне этих слов. Однако свой дурацкий манифест он послал в Думу, признавая новую власть.
А теперь ещё плёл: что написал сегодня Родзянке, умоляя его вернуть Государю конституционный престол.
О нет! О, не то!
Как душа вылетает из тела при смерти – так из государыни взлетело сознание вверх, ввысь, в небо, ища на самых вершинах бытия объяснения происшедшему.
И там, в поднебесной выси, она поняла своего возлюбленного мужа: он – остался верен себе. Он уступил по вынужденности – но не в главном. Он не подписал противного тому, в чём клялся на коронации. Он – не нанёс ущерба самой короне, не разделил её. Он не присягнул никакой мерзкой конституции. Он спас свою святую чистоту. Он клялся – передать сыну. Но не мог передать ему неполную власть, вот в чём дело! И Алексей малолетен и никакой конституции не может присягнуть.
Едва успела она вернуться из этого взлёта – уже ноги подкашивались. Она опустилась в кресло и плакала.
Павел торжественно-печально стоял перед нею.
Он, кажется, долго был готов утешать государыню. Но она не нуждалась в нём – и скоро отпустила.
Ей легче было всю эту грохнувшую тяжесть перемолоть, переварить одной.
Что-то он ей посоветовал напоследок – она не услышала и не усвоила. Только через час вспомнила его фразу: он предложил ей описать свои драгоценности и сдать Временному правительству на хранение. Чушь какая.
Но Павел – от лучших чувств. Оказывается, уезжая, с подъезда дворца он ещё обратился к невыстроенной толпе солдат:
– Братцы! Наш возлюбленный Государь отрёкся. Во дворце, который вы охраняете, уже нет императрицы с наследником, а сиделка с больными детьми… Обещайте мне, вашему старому начальнику, сохранить их здравыми и невредимыми.
Обещали разноголосо.
Неужели – только сиделка?
Нет, ещё не могла себя государыня почувствовать такой.
Но и голова и грудь не успевали за узнанным.
Иуда Рузский! – это, конечно, устроил всё он!
Пошла – поделиться. С Лили. Она не говорит по-английски, с ней – по-русски.
– Ваше Величество, я люблю вас больше всего на свете! – заплаканно восклицала Лили.
– Я знаю это. Я вижу, Лили.
Лили побежала за доктором Боткиным – и тот пришёл с лекарствами.
Мари, узнавшая первая из детей, горько рыдала, скорчившись в углу большого дивана.
А сказать больным – не было сил. И – незачем.
Ещё надо было утешить и старого Бенкендорфа.
Но в каком душевном тупике, в каком отчаянии и безсилии Ники мог подписать такое? Всё, что строилось 22 года, – а ещё раньше отцом – а ещё раньше дедом – и прадедом, всё обрушить одним движением пера?!
Нет, только не упрекать его теперь, ему тяжелее всех.
А что, если послать – по бездействующим проводам – в никуда – безнадёжную телеграмму?
О, никому не дам коснуться твоей сияющей праведной души!
391
Недолго радовался августейший Верховный Главнокомандующий новостям минувшей ночи. Уже под самое утро он отправил в Ставку свой торжественный Приказ № 1 – и едва прилёг, в сапогах, на диван, воображая, какое счастье ждёт Стану при пробуждении, – его самого через полчаса тронули за плечо: царского Манифеста не объявлять, задержать!
Что случилось? Ужасной тревогой объяло сердце! И… и…?
Нет, назначение Верховного не останавливалось.
Слава Богу. Россия, во всяком случае, спасена.
Но что там творилось во Пскове? Но что там мялся, упирался, цеплялся Ники?..
А может быть, пусть и остаётся? Уж никак не хуже Миши. Но и – Алиса тогда?.. И опять все дрязги сначала?..
И так в раздирающей неизвестности потянулся сегодняшний день, и всё не было полной радости.