Как понять это жалкое правительство, что оно отдалось контролю какой-то безликой социалистической шайки? Почему дают руководить собою из тени? Какой же мнимой величиной становятся сами?
А после Пасхи – уже спал этот неподдержанный солдатский порыв, и разъедание пошло дальше.
Но – Гучков?! Но он же – в этом правительстве, неужели он не видит, не понимает, какой утекает момент! Сейчас ему бы опереться на любой из этих верных полков да разогнать банду Совета!
Красивый приказ издал на Пасху: старый порядок избегал привлекать на ответственные должности людей с большими дарованиями, кипучей энергией, сильным характером, твёрдыми убеждениями. Надо в корне изменить систему, предоставить молодым людям с неослабленной энергией… Я глубоко верю, что лучшие люди поведут Армию и Флот по верному пути…
Ещё так недавно и Воротынцев именно об этом мечтал.
А что получилось? С увлечением кинулся Гучков чистить генералов – сумятица! уже попадали под чистку не только плохие, но и средние, и хорошие, в каждую вторую дивизию приезжает новый начальник, не знающий обстановки.
А в дни такого сотрясения – важней инерция сохранности.
И какой униженный, слабый тон всех его приказов – не приказов, а прошений перед солдатами. И, бросая в центре командный пункт (как и царь злосчастно покинул Ставку в роковой день), – что он мечется по дальним фронтам? Что он там делал в Кишинёве, Одессе – чему помог? И на каждой фразе: как старое правительство довело страну до гибели. Как их всех тянет на воспоминание своих страданий и заслуг. Этим он думает спасти положение? – задобрить врагов?
Сегодня ночью, возвращаясь с Юга, Гучков проехал Ставку, говорят больной, не задерживаясь. (А поговорить бы с ним самим сейчас! Проехал…)
Нет, не было у Армии вождя.
Власти! Больше всего мы сейчас нуждаемся в твёрдой власти над собой. И даже ни во что не ставя это Временное правительство – ах, если б они были хоть тверды!
Никогда Воротынцев так напряжённо, непрерывно не бродил в неизвестном, как в минувшие недели, – и никогда же так быстро не созревало в голове.
Откуда действовать? Если и не из Ставки – то откуда ж ещё? Выбирать дальше нечего, уже у стенки.
Здесь – Родос, здесь – прыгай!
Насколько просторней было бы Воротынцеву сейчас одному, по-холостому в офицерской гостинице. Но не вышло: Алина теперь и слышать не хотела, чтоб он жил в Могилёве один. Тотчас же переехала, и часть вещей вослед, да хлопотно квартиру найти при нынешнем избытке беженцев в городе. И как было прежде – то Георгий конечно бы запретил, да Алина бы и не настаивала. Но после всего недавнего отказываться упорно – было невозможно, сразу подозрение, выглядело бы так, что у него тут встречи, – и взмутится новая семейная буря, новый развал, ещё хуже, только его не хватало. А так – постепенно вся эта взмученность должна же в ней улечься, не безконечна ж она.
Да радоваться надо, что так благополучно всё закрылось. В Могилёве Алина ни разу не попрекнула, ни звука об Ольде, не назвала по имени. Ни – до этого в письмах, за полтора месяца ни разу. Как будто и не обнаружилась его февральская поездка в Петроград, даже неправдоподобно. Слава Богу, только не разбудить, не растолкать, не процарапать. Тех пансионных октябрьских дней без содрогания вспомнить нельзя. Она так не готова была к удару, она могла совсем погибнуть. В этом тонком горлышке он как будто задушивал своё родное.
Конечно, жизнь – не прежняя. Не досчитано, обронено. Но если она силится восстановить мир, лад – надо помочь ей.
Да понимает же она – какое время…
11
– Так неужели же, Иосиф Владимирович, старое правительство было право, что мы, русские, не доросли до свободы? Способны видеть в ней не увеличение гражданского долга, а только свободу делать то, что раньше запрещалось? Неужели наша русская психология не признаёт другой свободы, кроме хамского желания?
– Лишь в том отношении я с вами согласен, Николай Андреевич, что старое грязное рубище, сброшенное Россией и теперь сожжённое, видимо не только оно питало гнилью и заразой пóры народного организма, но надо догадаться, что и дурные соки самого организма пропитывали рубище. Да, народ наш отравлен, он отравлялся веками, его невежество и предрассудки слишком долго воспитывались царизмом, и они стали органикой, – и теперь, конечно, есть угроза, что из-за невежества народных масс может погибнуть и цветок свободы, ещё такой нежный.
Сошлись сегодня с утра в библиотеке Гессен и Гредескул, два профессора, два главных редактора – «Речи» и «Русской воли», – и конечно же не смогли сразу разойтись со своими книжными стопками, а зацепились спорить у прилавка.