Всё смешалось, говорили многие и не могли сразу понять.
Полковник тоже объяснялся не по-военному, путано, с длинными добавочными: фразами, – или дипломатничал? Из его вежливых выражений не сразу поняли суть: председатель Государственной Думы Родзянко намерен выехать на свидание с царём, и заказывал себе для этого экстренный поезд на Виндавском вокзале, поезд уже был готов, но сейчас поступили сведения, что железнодорожники отказываются его отправить. Они говорят, что послушаются только Совета депутатов. Так вот, покорнейшая просьба от думского Комитета к Совету: разрешить отправку поезда.
Да что такое, почему ИК должен… (Ага, значит – наша власть!) Да почему прерывают без спроса? Да какие такие железнодорожники, мы ничего об этом не слышали!
Но как уже всё покатилось кубарем, так теперь и этот подчинённый гардемарин, вместо того чтобы держаться немым адъютантом, – выступил с заявлением, голосом гневно-дрожащим, с глазами гневными ко всему Исполнительному Комитету:
– Позволю себе спросить от имени моряков и офицеров: какое ваше отношение к войне и к защите родины? Чтобы признать ваш авторитет, мы должны знать… Если в такую минуту Председателя Государственной…
Маль – чишка! Ещё и этот! Он хочет знать! Тот самый вопрос, который нарочно все обходят третий день!
– Нет, это слишком! Извольте удалиться, господа, мы обсудим без вас!
– А какие железнодорожники?…
Скобелев выразил, что – знает, но когда эти уйдут.
Выпроводили: ответ будет.
Объяснил Скобелев: есть один надёжный человек, счетовод службы сборов Северо-Западных железных дорог Рулевский. В движении революции он бросил своё счетоводство, а присоединился к штабу Бубликова в министерстве путей. И оттуда время от времени сообщает, что там делается, проверяет их. Он и позвонил, что готовится поездка Родзянки для сговора с царём, уже не с первого вокзала. Скобелев дал знать на Виндавский – остановить уже готовый поезд, но не успел объявить И-Ка.
Да что тут успеешь?… (С бумагами и делами тем временем продолжали добиваться – разрешения, удостоверения, направления…)
Теперь все стояли на ногах, как будто надо было бежать на пожар, так их перебудоражило.
А в самом деле, зачем Родзянко едет? Скажите, Государственная Дума! Столыпинская! Хочет зацепиться за революцию! Какая у него может быть цель? Да разве мы можем доверять ему? Да и всему думскому Комитету? Ведь они ещё никак с революцией не связаны, возьмут да и столкуются с царём. За наш счёт! А тогда они и всю армию повернут против революции? Да это губительно! Тут не может быть сомнений! Никакого не давать разрешения! Прав Скобелев, что задержал! Сам царь не может справиться с Петроградом, так Дума ему поможет! (А вот так доверять им власть? Значит – нельзя давать им власть?) От этой поездки может зависеть вся судьба революции! Ни в коем случае не разрешать! Благодарить железнодорожников за правильное понимание долга перед революцией!
Кажется, других мнений и не прозвучало. Нет, было такое: пусть Чхеидзе сопровождает Родзянку для контроля? Большинством решили: всё равно отказать!
Садились. Сели.
Но этот эпизод всколыхнул, что напрасно они все пренебрегали вопросом о судьбе династии, – им казалось, это отдалённо и почти уже сметено. А – нет! Очевидно, Совет должен выразить ясным актом, что династия Романовых не может оставаться!
Но тут и ещё вопрос: а – Керенский? Ведь он – там, в думском Комитете, ведь вот он сюда и не является. Так он – знает о подготовке этой предательской поездки? Почему не помешал? Почему – нам не сообщил? Вызвать сюда Керенского!
Пригласить.
Да надо же возвращаться к вопросу о власти!
А тем временем накопилась вермишель мелких дел – одно, другое, третье…
Даже заседание рассыпается на единицы: каждый куда-то идёт, снует. (Да надо же когда-то поесть и попить. Товарищи! Мы сейчас организуем что-нибудь здесь!)
Товарищи! Мы же должны переходить к голосованию по вопросу власти. Товарищи! – (это Гиммер) – голосование тоже ещё не всё. Ещё мы должны обсудить и выработать условия, на которых мы согласны допустить буржуазию ко временной власти, в коалиции или без коалиции! Ведь мы же условно её допускаем!…
А тут опять бегут сообщают: где-то офицеров бьют, терзают. И в Кронштадте… (Хотя это – историческая неизбежность). Надо что-то такое опубликовать, чтобы решительно и бесповоротно заставить офицерскую массу примкнуть к революции! (Нахамкис стал писать).
А тут – вошёл Керенский.
Не вошёл – ворвался, бледный, полубезумный, истрёпанный, галстук набок, а короткий ёжик просто не сбивается, иначе бы… На лице его было отчаяние, он знал что-то ужасное?…
(Подходили войска Иванова? Мы погибли все?…)
– Что вы делаете! Как вы можете! – восклицал Керенский, не добираясь до более внятных: фраз. Но и был же измучен как! – Вы отсюда, ничего не зная, мешаете Родзянке ехать. Да неужели вы не понимаете, что я – там, и если было бы нужно, я остановил бы сам? – Он шатался, ему пододвинули стул. Он рухнул, привалился грудью косо к столу и голова опустилась.
Бросились ему помочь. Кто-то придерживал голову, кто-то рассвободил галстук и расстегнул воротник. Принесли воду и опрыскивали его.
Придя в себя – он нашёл силы говорить. Трагическим шёпотом, но всем однако слышно:
– Да неужели я нахожусь в том крыле, во враждебном окружении, для чего-нибудь другого, а не для защиты интересов демократии? Если появится опасность для нас – я первый её увижу! Я – первый её обезврежу! Вы – можете на меня положиться! Я – пронзительно помню свой долг перед революцией, как должен помнить каждый из нас!… Но при таких условиях недоверие, которое вы выражаете к думскому Комитету, есть недоверие лично ко мне! Это недоверие неуместно! Оно – опасно! Оно – преступно!… Очень может быть, что поедет совсем и не Родзянко. Дело не в Родзянке, а дело в поездке. Да он, может быть, получит отречение! Вы ничего не понимаете, а – мешаете!
Его слушали так, как не слушали друг друга целый день.
От-ре-чение?!… Ну, так если… Ну, другое дело…
Керенский, уже голосом отвердевшим, потребовал: разрешить поездку Родзянки, для окончательного утверждения новой власти!
И появились голоса в его поддержку – сперва сторонников коалиции, потом и других.
И потекли новые прения, совсем не короткие, и дело шло уже как будто не о поезде, а о взаимоотношении двух крыльев дворца? Да, так оно становилось!
А это же – и был вопрос о власти, который они покинули, никак не могли кончить.
И произошло нелепое голосование, в котором Гиммер с двумя наличными большевиками (остальные разбежались) только и был против поездки к царю, остальной ИК – за. Правда, с поправкой, что Чхеидзе или кто другой должен Родзянку сопровождать.
257
В тоске проснулся Кутепов, в тоске провёл утро у сестёр. Никакого отпуска у него быть не могло, никакой частной жизни, если творилось такое.
Но, полный сил и военных соображений, он и вмешаться в события не мог без подчинённой ему части, без своего несравненного Преображенского полка, сидящего по окопам далеко в Галиции.
Сделать ничего не мог – но и в одиночестве не в силах был томиться. И хотя сестры ещё в обмороке были от опасности, пережитой им на Литейном, и хотя рассказывали наперебой, как расправляются с офицерами на улицах, – почувствовал! Кутепов унижение прятаться дома, невозможность так сидеть. Тогда надо бросать отпуск и на фронт уезжать.
Да уже не мог он так покинуть и этот неудалый запасный батальон.
Телефон снова действовал. Позвонил в офицерское собрание – Макшеев обрадовался и очень звал, но автомобиля прислать не может, их почти не осталось в батальоне, и офицеры ими не распоряжаются, такое странное положение.
Кутепов сказал:
– Хорошо, я приду пешком.
– Но как же вы придёте?
Да вряд ли это было так опасно, как рисуется напуганным людям. Вряд ли опаснее, чем идти в атаку под градом пуль или пешему встречать атаку кавалериста: здесь пули летают почти случайно, всё в воздух, а встречные пеши, и шашкой владеют наверняка хуже тебя.
Ему предстояло пересечь Большой проспект, пройти по Кадетской линии, потом по Университетской набережной, по Дворцовому мосту, мимо Зимнего – и всё. Держа пистолет без кобуры, с доведенным патроном в кармане шинели, а шашку – отчётливо наверху, на левом боку, Кутепов шёл в большом напряжении, готовый к бою каждую секунду и с каждым встречным. Не смотрел особо вызывающе каждому в лицо, но и не уводил глаз в землю, а как бы прослеживал на уровне глаз вперёд от себя прямолинейную узкую себе трассу, видя дальше вперёд, чем лицо встречного.