Вольноопределяющийся Б. в белой папахе с восточным лицом, в очках, крикнул батальонному командиру, ставшему на стул прочесть задержанные телеграммы:
– Что вы тут читаете? Николая уже нет! Извольте сойти…
Солдаты сорвали с командира наплечные ремни с револьвером и надели на Б. Он взлез на стул:
– Беру временное командование батальоном в свои руки. Господ офицеров мы пока арестуем: нужно выяснить, с народом они или против.
Солдат Альперович подумал: и надо ему, еврею, соваться? Как бы не испортил дела. А вдруг не выгорит, и мы, евреи, первые ответим. (Ему самому было стыдно такой рабской мысли.)
Но интеллигентное лицо Б. было полно ответственности.
Офицеров повели на гауптвахту. Солдатская толпа кричала: «Бей его, шкуру!» – «Ткни его штыком!» – «Дай ему чечевицы!» – «Расстрелять бы их, мерзавцев!».
Когда их отвели, кто-то крикнул:
– Теперь арестовать фельдфебелей и взводных!
– Арестовать! – откликнулось эхо.
Всякий, кто имел на кого злобу, – называл фамилию, и толпа кидалась искать обидчика.
Солдат, бывший землемер Зёрнов, стал протестовать:
– Какая ж это, братцы, свобода? Это безобразие.
На него показали:
– Вот этот… взять его… Он за старое правительство.
(Из «Биржевых ведомостей», 13.4.17)
Генерал граф Келлер, командир 3-го конного корпуса, был неутомимый кавалерист, проходивший по 100 вёрст в сутки. Когда, щеголяя молодцеватой посадкой, он появлялся перед полками в своей волчьей папахе и чекмене Оренбургского казачьего войска, его кавалеристы готовы были за ним куда угодно, по взмаху руки.
Теперь близ Кишинёва он велел собрать сводный строй ото всех сотен и эскадронов. Объявил с коня громко:
– Я получил депешу об отречении Государя и о каком-то Временном правительстве. Я, ваш старый командир, деливший с вами и лишения, и бои, и победы, не верю, чтобы Государь император в такой момент мог добровольно бросить на гибель армию и Россию. Я послал телеграмму: «Третий конный корпус не верит, что Ты, Государь, добровольно отрёкся от престола. Прикажи, Государь, и мы приедем и защитим Тебя!»
– Ура-а-а! ура-а-а! – закричали драгуны, казаки, гусары. – Веди нас!
Но через несколько часов подтвердилось необратимое – и он сломал свою саблю перед строем.
В одних частях после отречения императорские портреты тихонько убрали сразу все. В других – остались висеть, и когда солдаты погорластее требовали, чтобы сняли, – начальники имели твёрдость отказаться: на то, как на всё, должен быть приказ. Но и им приходилось вскоре убрать: раздражали.
Офицеры, которые истолковали отречение как добрую волю царя и продолжали его хвалить, – вызывали недоверие этих горластых. А остальные – молчали.
В Казани в запасном полку солдат-пройдоха предложил (чтоб не идти на учебные занятия): «Давайте сегодня пойдём на молебен по случаю получения свободы.» И все стали кричать: «Пойдём на молебен, не хотим на занятия!»
Но солдаты-татары, человек сорок, выстроились, подошли к офицеру: «Веди нас, ваше благородие, на занятия!»
Остальных уговаривали – сначала ротный командир, потом батальонный, полковой, – не помогало. Тогда полковник спросил громко: «А кто это хочет на молебен? Кто?» – «Вот я!» – выступил зачинщик. – «На тебе рубль, пойди к батюшке, чтоб он тебе отслужил. А мы все пойдём, когда получим приказ.»
Угомонились.
Собрали на митинг 125-й Курский полк. На середину выехал автомобиль, с него стали ораторствовать капитан, солдат, рабочий, гимназист – он задиристей всех: Кровавый Николай… И наследник был не от императора, а от Распутина… Царизм разорил Россию до основания и только теперь, при свободе, будем воскресать и жить как в раю.
Только вот хлеба стали выдавать не 2,5 фунта, а два.
Полковник Оберучев, с молодости народоволец, потом с-р, стал первым военным комиссаром Киева и поспешил на военную гауптвахту подбодрить, кто там томился за уклонение от службы, побеги и дисциплинарные проступки: что скоро утвердят их освобождение. Восторгам их не было конца. И вдруг с изумлением узнал, что уже сидит и первый «политический арестованный нового строя» – юноша-офицер, поляк. Командир их первого польского полка, формирующегося в Киеве, потребовал от офицеров письменного объяснения, как они относятся к перевороту. Этот прапорщик подал рапорт, что относится к перевороту отрицательно и стоит за Николая II. Командир полка арестовал его. Оберучев, всю жизнь ненавидевший этого царя, спросил:
– И вы, поляк, так любите Николая II?
– Да, я хочу видеть его на престоле.
– И будете стараться восстановить его?
– Непременно.
– Как же вы думаете это сделать?
– Если только узнаю, что где-нибудь зреет заговор в его пользу – немедленно примкну, – ответил без запинки.
– А если нигде не будет?
Юноша задумался:
– Составлю сам…
Но через несколько дней, почитав газеты, признался:
– Безнадёжно.
6 марта в 682-м пехотном полку, в тылах 2-й армии, после вечерней переклички фельдфебель 3-й роты Маляев обратился к дежурному поручику с просьбой разрешить ему разъяснить солдатам некоторые приказы. Получив разрешение, он стал перед строем говорить о текущих событиях и о выборе депутатов от каждой роты. После него ефрейтор 4-й роты Шумилов, уже без разрешения, выступил тоже с речью: что солдаты мало получают мыла, отопления, освещения и скрыли от них приказ о выборе депутатов в Совет Рабочих, – а также почему у нас служат немцы и, между прочим, командир полка полковник Катхе.
Прибывший тотчас командир батальона штабс-капитан Хвесюк разъяснил, что приказа выбирать депутатов не поступало, а никаких приказов от них не скрывают, и советовал солдатам разойтись.
Солдаты как будто разошлись. Но вскоре человек 200 из этого батальона окружили штаб полка, а провода в штаб полка и во все батальоны прервали. Офицеры в помещении штаба были арестованы.
Тем временем полковник Катхе, георгиевский кавалер, возвращаясь из бани, зашёл на квартиру к штабс-капитану Хвесюку – и тут помещение окружили солдаты 1-го батальона. Из толпы вышел ефрейтор Шумилов и объявил: «От имени нового правительства арестуем вас!» Отобрал у полковника револьвер, шашку – и в санях, под конвоем двенадцати солдат отправил на железнодорожный разъезд Демехи, к гомельскому поезду. После этого была снята охрана с полковых телефонов. На следующий день в полку шли нормальные занятия, и других выступлений не было. Но разговоры текли: что офицеров с немецкими фамилиями мало арестовать, а надо поубивать.
Из Гомеля начальник гарнизона отправил полковника Катхе вместе с его конвоем – в Смоленск, в штаб Округа.
В 684-м полку той же дивизии офицеры передали командиру полка полковнику Яровицкому, что солдаты просят его по-хорошему сдать командование и покинуть полк, пока его не тронули. Полковник тою же ночью уехал в штаб дивизии.
Когда в запасной полк, стоящий в Борисоглебске, достиг «приказ №1», командир маршевой роты, зауряд-прапорщик из фельдфебелей, георгиевский кавалер, пытался скрыть его. Но нашёлся другой офицер, прапорщик из студентов, который собрал ротное собрание и прочёл «приказ» вслух. После этого маршевая рота потребовала: сменить ротного до её отправки на фронт. И выбрала новым ротным – прапорщика-студента.
В Режице против прибывшей из Петрограда беспокойной вооружённой группы был отправлен отряд Сумского полка. Но те – буйствовали, оскорбляли офицеров, а сумцы остались пассивны и стали присоединяться к мятежникам. По городу начались самовольные аресты.
Комендант Режицы сам отменил отдание чести, заявив в приказе по гарнизону, что она необязательна.
Из тяжёлого артиллерийского полка, стоящего в Царском Селе, доносили о контрреволюционном настроении. Тогда из ораторской коллегии при петроградском Совете рабочих депутатов послали в полк агитатора. Он выяснил: эти артиллеристы недовольны «приказами №1 и №2» и требуют выпуска нового, толкового. Считают, что у нас нет свободы печати, а Совет рабочих и солдатских депутатов скрывает своё отношение к войне – и пусть выразит ясно. И сведения такие, что не у всех в Совете верны мандаты, и заседают хулиганы, и почему там нет делегатов от офицеров. И что за распоряжение не идти на фронт? – полк собирается идти. И как быть с землёй? – солдаты беспокоятся, что ничего не получат.