Никто не приносил Николаю всех этих известий, да и не было у него заведено, чтобы свитские доносили друг о друге. А сходились к очередной еде – говорили о скорости поезда, о погоде, даже о военных действиях на фронтах, где не было сейчас действия. Прежде, в хорошие дни, Государь пытался и шутить за столом – да как-то никто в свите не понимал шуток.
На одной из станций кто-то достал газету и прочли об аресте Воейкова в Вязьме.
Свита восприняла зловеще, как предзнаменование себе.
А Николай сказал, о нём и Фредериксе:
– Жаль мне их. В чём же они виноваты?
Проехали Сусанино.
Ещё какой-то был переполох между Семрино и Гатчиной, на переводной ветке, резкий свисток, остановка, и беспокойно ходили от комиссарского вагона.
В Гатчине останавливались – и Николай видел избоку выгрузку вещей, только не понял чьих.
У станции Александровской довелось ему на арке на красной бязи прочесть надпись: «Долой гнусное самодержавие».
Передёрнуло плечи как ударом бича.
Чем ближе к Царскому, вся эта мерная укатывающая мрачность поездки стала претворяться и в Государе в тревогу. Что-то вдруг замутило его, что всё – не хорошо: не сам он едет, его везут, – и ещё туда ли? И ещё допустят ли до Аликс?
Неиспытанное состояние: безвластия в собственной судьбе.
А в последние полчаса надо было наконец и прощаться – со всей поездной прислугой (Николай пошёл в их вагон), с высшим служебным персоналом поезда.
Затем – и с салоном своим, где отрёкся он неделю назад.
И – со служебным своим кабинетом.
И – со спальней своей, в иконах.
Он смахивал слезинки.
Вот подошёл поезд и к царскому павильону – маленькой царской станции в стиле весёлого русского шатра, в стороне от общей станции и на отдельной ветке.
Погода была – притуманенное, незадёрнуюе солнце.
Никто не созван был ждать такого зрелища – приезда царя. Да раньше сюда и не допускали посторонних. Сейчас кой-какая молчаливая публика собиралась, но мало, – немногие в штатском, да любопытные солдаты без оружия, но с красными наколками и плохо подпоясанные, десятка два. Из дворца никто не приехал для встречи, а приезжали всегда. Самые старшие встречающие были – два полковника да железнодорожные чины.
Царский вагон, как всегда рассчитанно, остановился прямо против шатра – но выходить не предложили сразу, а сам Николай постеснялся.
Сперва комиссары из последнего вагона подошли к начальствующим лицам, толковали с ними на перроне.
А между тем из поезда всё кто-то выходил, выходил, не мешкая, и рассыпались прочь.
Исчезали флигель-адъютанты.
И только единственный остался изо всей свиты, из двенадцати человек, молодой князь Василий Долгоруков. Ожидал сопровождать Государя во дворец и распоряжался о его вещах.
Наконец полковник с перрона сказал, что можно выходить. Передали Государю.
Уже готовый, одетый, всё в той же своей черкеске кубанского батальона, с пурпурным изнутри башлыком, в чёрной папахе и с казачьим кинжалом на поясе – Николай вышел из вагона – нет, выскочил порывисто. И опять при общем молчании, как и в Могилёве, – перебежал в шатёр, с опущенной головой – скорей мимо ещё нового стыда! – сквозь него – и в закрытый автомобиль, с Долгоруковым.
А полковники от гарнизона – в свой автомобиль.
И так оба автомобиля покатили ко дворцу.
Милое Царское лежало в своих уютных сугробах, но разбросаны были на чистом снегу – клочки газет, бумаг, папиросные пустые пачки, а встречные солдаты некоторые были неимоверно распущены в форме, военному глазу больно смотреть.
Кто-то узнал автомобиль царя, кто-то и кулаком показал.
Перед решётчатыми воротами Александровского дворца стоял усиленный караул – не своих, но гвардейских стрелков.
Всегда бросались распахивать ворота перед автомобилем Государя – а сейчас, как будто не понимая, из-за ворот резко окрикнули:
– Кто здесь?
Из автомобиля некому было ответить.
И дежурный незнакомый прапорщик у ворот не спешил распорядиться открыть.
Но кто-то другой, спускавшийся по лестнице из дворца, спросил: «Кто здесь?»
И от ворот туда тот же резкий голос, первый спросивший, ответил дерзко, звонко:
– Николай Романов!
Показался поручик – горящая папироса в пальцах, красный бант на груди, крикнул:
– Открыть ворота бывшему царю!
Открыли. Автомобиль въехал.
На крыльце стояли и другие офицеры стрелков, и рядом внизу – стрелки, и все с красными приколотыми лоскутами.
Ещё раз надо было быстро перейти. Не глядя. Не видя. Как можно быстрей.
И Николай рванулся перейти, поднимался на крыльцо – никто ему не отдал чести, никто не вытянулся.
А он – не мог им не отдать. Рука сама поднялась к папахе.
Как иначе может пройти военный?
520
Из окон штаба Северного фронта виден, по ту сторону оснеженной реки Великой, Спасо-Мирожский монастырь.
И кажется ещё никто этого не отмечал в печати.
Отметим. Перекличка веков. Какой? Наверно, Двенадцатый? Тринадцатый? И – Двадцатый. Там – причудливые главки, тишина. Здесь, перед штабом, – фырканье автомобилей.
Нет, даже лучше: ведь это – старореспубликанский Псков. Итак, через реку Великую (нота-бене!) старая республика протягивает руку новой, образовавшейся тут же, во Пскове. Замечательное начало!
Перед комнатами Рузского у вешалок – вестовой казак. (Тоже запишем, читатель только и живёт деталями, а «Биржевые ведомости» славятся броскостью.) Приёмный зал. Потёртый стол с чернильницей. Потёртые старомодные стулья.
Вот и генерал. Распушенные сивые усы. Тонкая притушенная улыбка. Голубые усталые глаза. Сияющая белая четырёхугольная причёска. (Эти детали – рассредоточить по тексту, чтобы поддерживать зрительное впечатление.)
– Правда ли, господин генерал, что сегодня ваш штаб принял присягу Временному правительству?
– Да, это наши торжественные минуты, и я уже об этом дал телеграммы – князю Львову и Родзянке. Мы обязались полным повиновением правительству до Учредительного Собрания, которое и установит образ…
Узкая впалая грудь. Зубы – обкуренные, желтоватые, вероятно от постоянного табака. (Не писать.) Посасывает жёлто-стеклянный мундштучок.
– Значит, ваш фронт можно поздравить. После присяги у вас увеличится дух уверенности. Скажите, каков вообще дух войск?
– Дух войск прекрасен, несмотря на некоторое отвлечение внимания. – (Глухой монотонный голос, но этого не будем отмечать.) – Это естественное движение радости за освобождённую родину. Но армия быстро подавит его и сосредоточится на будничной работе войны. Мы будем держаться при всех обстоятельствах! – со стальной решимостью сказал Главнокомандующий.
На подбородке – бородавка, а на ней – свиток седых волос. (Вставить? не вставить? Для корреспондентской зоркости – ценно, для тенденции – не полезно.)
– Правда, к большому делу налипли тёмные люди. Теперь появилось множество самозванцев, они бесконечно опасны для народного дела. В одной волости сожгли земские продовольственные склады. Но это всё временное, преходящее… Всё это схлынет, станет на твёрдую почву.
– А что известно о намерении противника? Он готовит решающее наступление на Петроград?
– Очень возможно. Мы держим немцев только силой оружия. Двина – крепка, по ночам крепкие морозы, и если не будет внезапной быстрой оттепели – военные действия вполне возможны.
Совсем не генеральская, а интеллигентская приятная манера говорить и обращаться. Самому корреспонденту, даже не по профессии, просто приятно с ним говорить. Затронуть вопросы и более тонкие.
– А что вы можете сказать, генерал, о бывшем царе?
Генерал смотрит умными, усталыми, проницательными глазами:
– Да что же! Безвольный человек – вот почти всё, что можно о нём сказать.
Пожилой генерал с алым бантом на прямоугольной старой сильной груди в смехе показывает белые мальчишеские зубы и весело хрипит сквозь табачный горький дым: