– Это поправимо. Сейчас ты вспомнишь всё и выберешь, куда вернуться.
Алевтина смотрит вниз – а вместо горы под ней крыша очень высокого дома. И вот она в лифте, а в нём ровно восемьдесят две кнопки, по числу прожитых ею лет. Дрожащей рукой она осторожно проводит по кнопкам, словно пересчитывая их узловатыми пальцами, и останавливается на третьей. Лифт срывается вниз, старушка ахает и от страха зажмуривается. Но вот лифт замирает, и она открывает глаза.
Перед ней железнодорожная платформа, тающие в дымке пути, линии электропередач, лесенки переходов, дощатая ограда и надпись "Северянин". По перрону идёт высокий широкоплечий мужчина лет сорока, в синей форме железнодорожника, в начищенных до блеска сапогах, в фуражке с зелёным кантом и красной звездой.
– Папа? – едва слышно выдыхает Алевтина, опасаясь спугнуть видение.
Навстречу мужчине по платформе бежит белокурая девчушка лет двух-трёх, одетая в скромное платьице голубого цвета. Лицо мужчины озаряет улыбка, он подхватывает девочку на руки, кружит, подбрасывает вверх! Дочка крепко обнимает его за шею… Папа!
– Вспоминаешь своё детство? – Алевтина вздрагивает от вновь раздавшегося голоса. – Хочешь вернуться туда?
– Нет, этого я не помню. Маленькая совсем была. Помню папу в гробу, его сбило дрезиной на работе. Мама рассказывала, что начальство на той дрезине ехало. Папу и ещё одного работника пути насмерть задавило. Не знаю, что там случилось на самом деле… Мама осталась одна с четырьмя детьми. Хорошо, что из казённой квартиры не выселили. Папины друзья хлопотали, самому товарищу Сталину письмо писали. Это было в феврале сорок первого. А потом война началась…
Алевтина тяжело вздыхает, смахивает навернувшуюся слезу.
– Не было у меня счастливого детства, в которое хочется вернуться. Ну, какое было. Старшему брату, Фёдору, уже шестнадцать исполнилось, когда немец к Москве подошёл. Помню, сварила мама яйцо. А мне так голодно! Прошу у неё яичко, плачу, а она говорит: "Нет, не могу тебе его дать – братику твоему надо идти Родину защищать, в дорогу его собираю." Только мал он ещё был воевать-то, траншеи копал под Москвой, живой вернулся.
Мама тогда на станции работала диктором. Голос у неё был звучный, и читала хорошо, грамотная была. Часто по две-три смены работала. Я её почти не видела. Помню, как сестра моя старшая, Танечка, на трамвае меня катала. Окончила курсы вагоновожатых, а было-то ей всего четырнадцать. Правда, выглядела она старше – серьёзная такая была, видная, с характером. А средняя сестричка, Милочка, больше всех со мной нянчилась. Бывало, придёт после смены с завода, усталая, и нет бы спать – со мной играется, рисовать меня учила, вязать, шить…
– Ну что ж, – вновь гремит голос над головой, – раз в детство возвращаться не желаешь, поехали дальше.
И не дав Алевтине опомниться, взмывает лифт на двадцатый этаж. Видит Алевтина: парк Горького, деревья в цвету, только что открытое колесо обозрения и она с подружками бежит смотреть на диковинку. На ней лёгкое ситцевое платье в мелкий цветочек, туго затянутое на тонкой талии, рукава-фонарики и летящая юбка. Пышные русые волосы аккуратно уложены, открывая миловидное лицо с чуть вздёрнутым носиком.
– Это твоя юность, Алевтина. Посмотри, какая ты молодая и красивая! Хочешь туда?
– Да, я была очень хороша собой, – Алевтина застенчиво опускает веки. – Сама шила платья. Мечтала стать модельером. Но не вышло. Не поступила я в Текстильный институт после школы. Пошла фотопечатницей, Танечка меня устроила в "Фотохронику ТАСС". Тяжёлая была работа – весь день в темноте, при красной лампе, с химикатами и реактивами, ноги в резиновых сапогах. Кожу на руках тогда себе испортила. Какой тут модельер! Выкинула я свою мечту из головы и поступила в полиграфический.
Многие парни на меня заглядывались. Но я ни с кем не встречалась. Мама строгая была, не пускала. Фёдор, старший брат, женился на девушке из далёкой деревни, привёз её к нам в Москву. Но жили они очень плохо. Часто ссорились, ругались до полночи. Федя пить стал, буянить. Помню, я в кладовке пряталась, к экзаменам готовилась. Мечтала поскорее уехать из дому, но маму оставлять не хотела. Старшие-то сёстры замуж повыходили и жили все отдельно. А я даже подружек домой позвать не могла, такая была обстановка. Нет, не хочу я в то время возвращаться, вспоминать даже тяжело…
И вновь мчится лифт наверх – к двадцать восьмому этажу. Почему рука это число выбрала, Алевтина сама не знает. И видит она: аэропорт под палящим южным солнцем, надписи на арабской вязи, одни мужчины кругом, все чернявые – в тюрбанах и шароварах, женщин совсем не видно, одна-две паранджи промелькнуло. И стоит посреди всего этого Востока стройная девушка в бледно-голубом элегантном платье, ладно скроенном точно по фигуре. Светло-русые волосы уложены в высокую причёску, рядом с ней – большой чемодан. Она явно растеряна и кого-то ждёт, с надеждой озираясь по сторонам. Но вот к ней подходит молодой человек европейской внешности в строгом костюме и белой рубашке.