Сверху он покричал:
— Посиди, посиди с крысами, пока не образумишься. Или ты мне даешь и выйдешь с деньгами в целости и сохранности — или остаешься тут на неопределенное время. Выбирай, крыска помойная.
— Я Сергею пожалуюсь! Вы не имеете права! Я — кормящая мать, у меня двое инвалидов на руках! Мне ребенка пора кормить! Отпусти меня, пожалуйста, пожалей! Открой!! — Я изо всех сила колотила по люку.
— Да ты, дура, можешь хоть Ельцину жаловаться, хоть Хасбулатову, только выйди из подвала… Советую подземный ход прокопать, тут до Красной площади недалеко. У бедного художника раз в пятилетку, можно сказать, барсик встал, а ты мне отказываешь. Посиди, посиди, отдохни. Внизу душ есть, можешь принять, что время-то зря терять! Подраскинься на раскладушечке поживописнее, свистни старику Терлецкому. Я буду тут как тут.
Я еще долго кричала, плакала, но Женя ушел.
Я сидела на грязных ступеньках. Слезы лились по щекам.
Я больше не могу!! Это — предел всего! Я — без мужа, без образования, без денег, с тремя голодными ртами — еще и сижу в темном вонючем подвале с крысами, униженная до бесконечности, зареванная, в залитой молоком майке, а мой бедный ребенок с несчастной мамой уже, наверное, надрывается от голодного крика. Художник меня выпустит, конечно. Он — не злой, просто что-то звериное на него накатило, с мужчинами это бывает. Тем более что он пьет, судя по всему. Господи, ты меня оставил?
Но мне нужно скорее домой! Мама волнуется. Вдруг этот Терлецкий снова заснет, и я буду здесь ночевать? Они же у меня с ума сойдут от волнения! Что делать, что делать? Надо молиться. Жаль, что я не знаю ни одной молитвы… Постойте… Знаю!
Мне ее написала на бумажке одна старушка, я ее читала все время в роддоме перед родами! «Богородица Дева, радуйся, благодатная Мария, Господь с Тобою. Благославенна Ты в женах и благославен плод чрева Твоего, ибо Спаса родила еси душ наших…» Бормотала молитву довольно долго, потом напрямую обращалась к Богородице как к доброй женщине, будто она стояла где-то там, в глубине подвала, и слушала меня. И католическую молитву знаю!
«О номине Патер, о спиритус сантус…» Господи, не оставляй меня!
Что это? Кажется — звонок. К Терлецкому кто-то пришел! Подвал совсем рядом со входной дверью, надо шуметь!!
Я стала дубасить изо всех сил в люк огромной металлической крышкой от бака, стоявшего под лестницей. Шум был такой, что на Красной площади, наверное, немного заволновались. Через две минуты Терлецкий открыл крышку люка и подал мне руку. Рядом с ним стоял худенький мужчина лет сорока с длинными волосами, стянутыми в хвостик черной резинкой, и веселыми голубыми глазами. В углах его глаз разбегались добрые морщинки, как бывает только у самых искренних людей. Я сразу почувствовала в нем защитника. Женя юлил и смущенно оправдывался перед ним:
— Я тут это… маленько закемарил, а про нее совсем забыл, случайно крышку захлопнул.
— Зачем вы врете, и еще так бессовестно! Немедленно отдайте мне честно заработанные деньги и отпустите меня! Я должна срочно позвонить домой! — Я очень разозлилась и осмелела в присутствии гостя. Мне показалось, что он — добрый, имеет какое-то влияние на Терлецкого и сможет меня защитить.
Оробевший, тихий Терлецкий проводил меня к телефону, я дозвонилась маме, как могла, успокоила ее. В телефонной трубке слышался душераздирающий голодный плач Богдана. Мама уже собиралась обзванивать милицию и морги.
Я вышла к Терлецкому и его знакомому в кухню. Женя протянул мне скомканную бумажку. Это было сто долларов.
— Вот… пятьдесят баксов — за работу, пятьдесят — за моральный ущерб. Виноват. Прости меня. Что-то накатило… Дьявольское, похотливое. — Он робко покосился на приятеля. — А я же вас не познакомил. Это мой старый друг, отец Федор. Между прочим, отец пятерых детей, настоятель одной из подмосковных церквей, названия не припомню, он тебе потом сам расскажет. А это… э-э… Лиза Чайкина, молодогвардеец и пионер-герой. — Терлецкий смущенно кашлянул, покраснел и отошел в сторону. Кажется, ему было стыдно.
— Будем знакомы, Елизавета, — ласково сказал отец Федор, — ты не серчай сильно на Евгения, он шебутной, конечно, но добрый малый. — Отец Федор похлопал присмиревшего Женю по плечу и улыбнулся. — Я к нему на минуту заскочил, по делу, отдать кое-что. Тебе куда идти? Тут рядом, через реку? Я провожу тебя, а то слишком поздно, да и с деньгами сейчас лучше по улицам не ходить.
Я почему-то сразу согласилась и кивнула. Мы быстро собрались и вышли с отцом Федором на морозную улицу. Было темно и очень скользко, злобно завывал ветер, бросал острые снежинки прямо в лицо. По улицам летали обрывки газет и мусора, закручивались в причудливые спирали. Фонари не горели, в темноте светились отдельные окна, и в их свете тенями чернели фигуры отдельных пошатывающихся подозрительных мужичков. Брр… Я поежилась и порадовалась, что отец Федор пошел меня проводить. Странно, с чего бы это вдруг?