Каютки были уютные, но очень уж маленькие. А после того, как мы впихнули в них свои пожитки, там и вовсе места не осталось, так что находиться в каютах днем не было не только смысла, но и возможности.
Пароходик дал длинный гудок и отвалил от черных свай. За бортом исчезал прошловечный городишко Чама. С обеих сторон к Шельде спускались утесы.
Мы разыскали боцмана — молодого исполненного важности парнишку, которого экипаж, однако, уважительно именовал Петровичем — и расплатились с ним. Петрович показал, где находится ресторан, где — бар, где — комната отдыха на случай непогоды, а так же поведал, что со скольких до скольких работает и что сколько стоит. Разумеется — приблизительно. В финале он счел необходимым провести краткий инструктаж по технике безопасности:
— Вон круги висят, в этом ящике — спасжилеты. Напьетесь — не падайте за борт…
Искренне поблагодарив Петровича за заботу, мы направились в ресторан — помещение на корме суденышка, на первой палубе, сплошь состоящее из огромных витражных окон и небольшой эстрады, на которой пребывало сильно поцарапанное пианино и некая нетрезвая личность под ним. Не смотря на наличие эстрады, пьяной личности и целых стекол, назвать это помещение рестораном мог только неисправимый оптимист или такой искренний патриот своей посудины, как юный боцман Петрович.
Наступало время ужина и ресторан постепенно начал заполняться людьми. Мы заняли одно их лучших мест, благо пассажиров было немного и никто на этот столик у самого окна, за которым трепыхался на ветру линялый прямоугольник триколора, не претендовал. Меню оказалось под стать самой ресторации и исчерпывалось единой, прекрасно знакомой любому, пожившему хоть немного в Советском Союзе, фразой: «Лопай, что дают!». Впрочем, справедливости ради надо отметить, что приготовлено было вкусно и, главное — много.
Из ресторана мы перебрались в бар, общий вид коего прочно ассоциировался с образом буфета в моем родном педагогическом институте. Разница заключалась только в наличии здесь бутылок с горячительными напитками и допотопного телевизора над стойкой, пребывающего, правда, в нерабочем состоянии, как доверительно сообщила нам барменша Зоя, которую почтительный Болек тут же стал именовать не иначе как «фрау кельнер», чем немедленно заслужил ее глубочайшую симпатию и поток снабженных красочными комментариями небезынтересных сведений о жизни корабля, его команды и некоторых пассажиров…
Мы, как истинные флибустьеры, добравшиеся, наконец, до своей шхуны, пили гаванский ром, большую квадратную бутылку которого любезная «фрау кельнер» продала нам по большому блату, курили и строили планы.
На сегодняшний день жизнь была прекрасна.
Вова Большой и Леший сидели у Вовы дома, потягивали пиво и подводили итоги дня. Итоги были не слишком впечатляющими, но не сказать, чтоб совсем никакими.
Днем Вова дозвонился в Москву своему «корешу», бригадиру «юго-западных», с которым он вместе «чалился по второй ходке», и попросил его узнать, прилетели ли в Москву из Рудска такие-то личности, фамилии по слогам, всего четверо, рейс номер такой-то. А если прилетели, в чем он, Вова, абсолютно уверен, то куда потом подевались. Просьба, конечно, не пустяковая, но он, Вова, в долгу не останется:
— Ты ж меня, брателла, знаешь! Я ж для тебя в лепешку, в натуре!..
«Брателла» знал, а потому обещал поспособствовать, чем сможет, и как только что-нибудь узнает, немедля ему, Вове, позвонит.
На том и распрощались.
После этого Вова принялся усердно копать информацию на музейного червяка. Получилось черт знает что: из близких родственников — только мать. Живет где-то на Украине с дальними родственниками. Не умыкать же ее оттуда? Конечно нет… Далее: баба. Была, как не быть, но по весне разбежались. Можно было бы попробовать, но она сейчас в Лоо, под Сочами, с новым хахалем-трахалем… Опять не в цвет. Далее:… а далее — ничего. Рабочие контакты, приятели по институту, созвонка раз в месяц, а видятся вообще раз в полгода. Не катит… Опять же, можно попробовать, но нужен такой контакт, чтобы клиент не раздумывал, бросился спасать, заложника сломя голову, аки придурковатый, но героического склада характера Иван-царевич. И в ментовскую еще не стукнул бы при этом. Единственный стоящий контакт — Михаил Мищенко, но он-то как раз вместе с этой музейной вошью в столицу смылся, его самого на чем-то выцеплять надо…
Часов в десять вечера заявился, наконец, Леший, принесший информацию по тому самому Мищенко. Информации было много, очень много, но вот толку от нее, как и в предыдущем случае, не было ни малейшего. Куча баб, пьянки постоянные, бизнес — как у всех: взял в долг, дал в долг, слетал, привез, толкнул. Правильные пацаны такой фигней не занимаются… Родители — в Хабаровске, там же брат и сестра. Брат — серьезный фирмач, вряд ли тамошняя братва его за так сдаст. Да и время не позволяет… В общем, ничего такого, на что можно было бы его качественно подвязать. И в Москве — только шапочные знакомства… Вот, кстати, проблема: куда они в столице подадутся?
Ну что ж: фифти-фифти. Хреновый результат — тоже результат, как говорит Клещ.
Леший матерился. Он страстно желал зацепить кого-то именно из этих двоих, потому что один из них «замочил» Фиксу, а второй надолго вывел из строя самого Лешего, и просто так спустить этого ну никак нельзя было…
— Ниче, братан, мы их все одно уделаем, — убежденно говорил Вова Большой, — так не бывает, чтобы полный голяк. Короче, я завтра буду в Москву звонить, а ты свяжись с Сивым, из «южных», они этих… как их… ну, двоих оставшихся крышуют. Он тебе все данные сольет, я с ним базарил… Ну, хорош на сегодня. Пора отдыхать, — Вова устало потянулся. — Слышь, Леший, достань там из холодильника…
К ночи небо затянуло тучами, думали — будет ливень, но после завтрака выглянуло солнце и облака унесло легким ветерком куда-то в сторону Китая. Положительно, нам везло с погодой. И вообще везло. Пока, по крайней мере.
Команда под руководством неутомимого Петровича расставила на верхней палубе раскладные деревянные лежаки, которые с некоторой натяжкой можно было назвать шезлонгами. Мы заняли четыре из них, на корме, и, раздевшись до плавок, развалились томно, подставив солнцу белые, как обратная сторона обоев, тела.
Боже, какое же это было счастье! После полутора месяцев блуждания по тайге, уходов от погонь на грани фола, потери друзей, голода, грязного товарняка, постоянного нервного напряжения и, главное, страха — за себя и за то, что все лишения и жертвы могут в одночасье оказаться напрасными — вдруг расслабиться и лежать, ничего не предпринимая, даже не думая, и неторопливо курить, не боясь, что огонек твоей сигареты заметит какая-нибудь сволочь, и болтать лениво ни о чем, а не вырабатывать оптимальный маршрут, и не голодать, в конце концов: хочешь, иди в ресторан, хочешь — в бар к доброй «фрау кельнер». А еще можно закрыть глаза и представить, что ты плывешь на громадном и белоснежном, как айсберг, красавце-лайнере где-то среди Карибских островов, на полпути, к примеру, между Ямайкой и Барбадосом… Тысячу раз прав был Кирсанов-младший, когда в имении своем просто и незамысловато сибаритствовал, и тысячу раз не прав был Базаров, когда, имея возможность сибаритствовать, кромсал почем зря бедных лягушек… Впрочем, кто-то сказал, что «…душа обязана трудиться — и день, и ночь». Но это же душа, так она, кстати, и трудится. И день, и ночь. Даже в этот момент, просто радуясь жизни, она трудится, хотя бы тем уже, что переваривает эту тихую безмятежную радость. А тело может и не трудится. И день, и ночь. Тело может поваляться в шезлонге и лениво порукоплескать напряженной деятельности души…
— Господи, хорошо-то как! — тихо сказал Лелек. — Так бы плыл и плыл, всю жизнь, не вставая, как Одиссей…
— Ну, Одиссей-то, положим, не всю жизнь проплавал, а только десять лет, — вступил я в разговор, поскольку тема была знакома, зря я что ли историк? — Да и эти десять лет он не на палубе валялся, а воевал, тонул, улепетывал, в общем — сплошные стрессы. Так что, Лелек, твой пример можно признать неудачным.
— А я вот думаю, что никуда Одиссей не плавал, — сказал вдруг Болек.