Что же касается собственно Призраков, то принадлежность их к вампирической линии несомненна. Как указывал еще Л. Пумпянский в статье «Группа “таинственных повестей”»[59], «Эллис из другого мира вторгается вампиром в жизнь героя <…> “Призраки” относятся (как частично и “Клара Милич”) к категории “вампирических” новелл (“у вас являющееся существо объяснено как упырь”, пишет Тургеневу Достоевский 23 декабря 1863 г.; физиологические подробности производят неприятное впечатление: «я успел почувствовать на губах моих прикосновение того мягкого тупого жала… незлые пиявки так берутся… доктор уверяет, что у меня крови мало, называет мою болезнь греческим именем анэмией…”). Между тем была эпоха, когда “вампирическая” литература свирепствовала в авангарде всей англо-французской “неистовой словесности” (la litterature frenetique). В 1820-е годы, вслед за “Вампиром” псевдо-Байрона, разлилось наводнение вампирической беллетристики всех видов. Она, правда, скоро отшумела, но несомненные нити тянутся от нее и к Э. По и к позднейшей беллетристике европейской. В каком отношении находятся “Призраки” ко всему этому литературному потоку? Наша литературная наука должна во всей серьезности поставить вопрос о творческих отношениях Тургенева, уже 1850-х и 60-х гг., к Э. По, а наряду с этим к раннему французскому декадентству (Бодлер прочитал Э. По уже в 1846 г.) и английскому прерафаэлитизму (к которому, по-видимому, восходит фигура Эллис). Когда совершился в европейской литературе перелом от вампиризма мужского (каким он был в “неистовой словесности”) к женскому (каким он чаще всего является у Э. По и всегда у Тургенева)? Тут нужно компаратистское обследование всего этого процесса, частью которого являются “Призраки”».
Вопрос исследователя совершенно неправомочен: достаточно вспомнить, что у истоков европейского литературного вампиризма стояли женские образы (та же Ленора Бюргера и Коринфская невеста Гете); женский вампиризм русских подражательных баллад 1810-1820-х гг., а также ведьмы-вампиры «малороссийских» фантазий О. Сомова и Н. Гоголя, во многом определили и русскую вампирическую традицию.
В заключение отметим, что в финале новеллы Тургенева сохранено указание на Эллис как вампира; вместе с тем, присутствует и амбивалентность, усиливающая эффект «ужасного», «таинственного» и «необъяснимого»:
«Что такое Эллис в самом деле? Привидение, скитающаяся душа, злой дух, сильфида, вампир, наконец?»
Похоже, здесь Тургенев прямо цитирует Кто же он? Н. Мельгунова:
«Кто же этот Вашиадан? — злой дух, привидение, вампир, Мефистофель или все вместе?»
В создании этой эффектной неясности, туманной зыбкости, наряду со смутными установками самого автора[60], решающую роль сыграло упомянутое выше письмо Достоевского, заметившего: «Если что в “Призраках” и можно бы покритиковать, так это то, что они не совсем вполне фантастичны. Еще бы больше надо. Тогда бы смелости больше было. У Вас являющееся существо объяснено как упырь. По-моему бы не надо этого объяснения». В конечном итоге Тургенев исключил из рукописи фрагмент с более конкретными указаниями на вампирическую природу Эллис:
«— Ревность! — воскликнул я. — Но что значит твоя любовь? — И притом ты меня обманула: ты хотела предсказать мне мою судьбу.
— Я сказала: может быть.
— Разве это не от тебя зависит? Ты мне не отвечаешь? Это несносно! И я опять-таки повторяю: как можешь ты, без тела, без крови, любить меня?
— У тебя есть кровь, — промолвила моя спутница, и мне показалось, что она улыбнулась.
Сердце во мне ёкнуло. Рассказы об упырях, о вампирах пришли мне на ум. “Неужели я во власти подобного существа?..”».
59
Пумпянский Л. В. Группа «таинственных повестей» // Тургенев И. С. Сочинения. М.; Л., 1929. Т. 8. С. V–XX.
60
В письме к Боткину от 26 нояб. (8 дек.) 1863 г. Тургенев говорил о «размытых образах»: «Тут нет решительно никакой аллегории, я так же мало сам понимаю Эллис, как и ты. Это ряд каких-то душевных dissolving views, вызванных переходным и действительно тяжелым и темным состоянием моего
