Сускезус не работал никогда и никогда не хотел работать. По его мнению, всякая работа была недостойным занятием для настоящего воина, и разве только самая крайняя нужда могла принудить его взяться за работу. До той поры, покуда лес, не имевший конца и края, изобиловал лосем, ланью, медведем и всяким другим зверьем и дичью, он не нуждался ни в каких продуктах земли, кроме тех, которые она сама производила на пользу человека.
Джеп, напротив, привыкнув с раннего детства к работе, не мог отстать от этой привычки даже и в глубокой старости: он положительно не выпускал из рук лопаты, заступа или кирки, хотя, конечно, в результате всей его работы не получалось ничего или почти ничего. При всем том он работал вовсе не для того, чтобы рассеять или отогнать докучливые мысли: ни рассеивать, ни разгонять ему было положительно нечего, мысли вообще никогда не беспокоили его; нет, он работал просто по привычке, из желания оставаться все тем же Джепом, каким он был раньше, и продолжать все тот же образ жизни.
Ни тот, ни другой из этих старцев не просветились светом христианского учения, несмотря на столь долгое пребывание в нашей среде. Трудность, граничащая с невозможностью, произвести в этом отношении какое-нибудь воздействие на краснокожих, стала почти традиционной истиной. Индейцы совершенно не поддаются ни в чем, — а менее всего в деле верований, — влиянию других народов, потому что в душа они считают себя расою высшей сравнительно со всеми остальными и не считают нужным нисходить до их уровня.
Может быть, христианские миссионеры добились бы лучших результатов, если бы решились посетить краснокожих в глуши их лесов, в родных деревнях, вдали от бледнолицего населения наших городов и сел, и там проповедовали бы им учение Христа; тогда они взглянули бы иначе на это святое учение и отнеслись бы к нему с большим доверием, не видя в поведении белых христиан постоянного явного противоречия их учению.
Что же касается Джепа, то, быть может, вся беда для него заключалась лишь в том, что он был рабом в семье, принадлежавшей к епископальной церкви, все обряды которой, как известно, отличаются чрезвычайной простотою и лишены всякого рода аллегорических эффектов, вследствие чего они кажутся многим слишком безжизненными и не оставляют сильного впечатления, а этого-то именно и ищут в религии все неразвитые и некультурные люди. Этим людям нужны тяжелые воздыхания, вопли и стенания, шумные и блестящие процессии, эффектные обряды, одним словом, как можно больше всяких внешних проявлений, действующих скорее на чувство, чем на разум.
Таковы были эти двое людей, которых мы все шли теперь встречать.
Выйдя на лужайку, мы увидели, что они медленно подходили к портику. Сускезус шел впереди, как то и приличествовало его сану и характеру, а Джеп следовал за ним в некотором отдалении; человек этот, несмотря на свой преклонный возраст и на наше постоянное дружеское обращение с ним, никогда не забывал своего настоящего общественного положения бывшего раба. Он родился рабом и добрую половину жизни своей был рабом и теперь желал и умереть рабом, вопреки закону об освобождении, в силу которого он стал свободным человеком. Мало того, мне говорили, что когда мой покойный отец сообщил ему, что он, равно как и все его потомство, которое, кстати сказать, было очень многочисленно, стали теперь свободными людьми и могут распоряжаться собою по своему усмотрению, то он остался этим очень недоволен. «Что из этого может выйти хорошего? — ворчливо сказал он. — Почему не оставить меня в покое? Негр останется негром, а белый человек всегда будет белым человеком, так оно и должно быть. Мы всегда были неграми хороших, знатных господ, почему не оставить нас неграми, сколько мы хотим? Кому это мешает? Вон старый Суз всю свою жизнь был вольным человеком, а что это ему принесло, — много ли пользы или выгоды? При всей своей свободе он остался простым, диким индейцем, бедным краснокожим. Вот если бы еще он мог быть индейцем каких-нибудь важных господ — это было бы еще туда-сюда, а то он только свой собственный индеец, как медведь — собственный медведь или орел — свой собственный орел! »
На этот раз и онондаго, и старый негр были в своих самых торжественных нарядах. Сускезус был даже более наряден, чем на первом приеме своих собратьев. Наряд его, правда, был дикий, но все же как нельзя лучше шел к нему и скрывал его уже столь преклонные лета.
Как и всегда в торжественные дни, красный цвет являлся преобладающим в наряде индейца; краснокожие питают особое пристрастие к этому цвету, который они также преимущественно употребляют и для разрисовки своих лиц.
На этот раз старый вождь постарался с помощью своего грима придать себе по возможности вид грозный, внушающий известный страх, так как он имел в виду явиться перед своими гостями со всеми атрибутами грозного славного воина.
Джеп также не захотел ударить в грязь лицом; он вырядился в тот традиционный костюм негра, который являлся некогда общераспространенным, а затем стал почти легендарным. Род фрака из ярко-алого сукна был украшен двойным рядом перламутровых пуговиц величиною в полдоллара; под ним виднелся яркий зеленый жилет с золотым позументом; на нем были короткие брюки небесно-голубого цвета и полосатые белые с голубым чулки. Однако самою замечательною частью костюма негра являлись его башмаки: они были таких невероятных размеров и в ширину, и в длину, что даже самый опытный натуралист с трудом мог бы поверить, что они принадлежат человеку. Но головной убор являлся главной гордостью старого Джепа: то была треуголка, служившая некогда моему деду, генералу Корнелиусу Литтлпеджу, украшенная золотым шитьем и плюмажем. Эта торжественная шляпа сидела высоко на непомерно кудластых, как руно, и совершенно белых волосах старого негра, точно на снеговой горе.
Так как обитатели далекой прерии еще не успели прийти, то мы все двинулись навстречу двум старикам. Все мы, а в том числе и четыре барышни, дружески протянули руки Сускезусу, приветствуя его. Очевидно, он всех отлично знал и помнил; с бабушкой он здоровался с некоторым сердечным волнением, Марте он дружески кивнул головой, как любимому ребенку, а руку Мэри он некоторое время удержал в своей руке, внимательно вглядываясь в ее лицо. Остальные барышни, очевидно, не представляли для него никакого интереса, и он только ответил должной вежливостью на их вежливость.
На лужайку вынесли для Сускезуса кресло, в которое он тут же и опустился, между тем как Джеп медленно приблизился к нам, снял шляпу и отказался от стула, который предложили было и ему.
— Как нам приятно видеть вас опять здесь, вас и вашего старого друга Сускезуса на этой нашей лужайке перед старым домом! — сказала бабушка, приветствуя Джепа.
— Не такой старый этот дом, мисс Дуз, — пробормотал негр. — Я помню, его построили недавно.
— Недавно?! Ну, нет, он уже стоит шестьдесят лет; в то время я еще была совсем молоденькой женщиной.
— Да, мисс Дуз, я часто удивляюсь, что такая молодая дама и вдруг так скоро изменились; вы очень сильно изменились, мисс Дуз.
— Ах, Джеп, хотя время и кажется вам столь коротким, а восемьдесят лет — это уж большой возраст для женщины. А вы, друг мой, — обратилась она к Сускезусу, который молчал все время, покуда она разговаривала с Джепом, — вы тоже находите во мне такую же разительную перемену? Ведь вы помните меня чуть ли не с детских лет, когда еще мы жили в лесу у дяди моего, прозванного «Носивший Цепи».
— Почему же Сускезусу забыть свою маленькую касаточку? Песенка ее и теперь еще звенит порою у меня в ушах. Нет, в моих глазах маленькая касаточка не изменилась нисколько.
— Вот это хоть, по крайней мере, любезно, достойно рыцарски вежливого вождя онондагов! — воскликнула бабушка. — Но, добрый мой Сускезус, я сама знаю, что время на все кладет свой отпечаток.
— Сускезус помнит все, — продолжал индеец, преследуя, очевидно, нить своих размышлений. — Он помнит хорошо и Носившего Цепи; то был отважный воин, добрый человек, хороший друг и разумный советник; я знал его еще юным охотником. Он был здесь, когда все это случилось.