Оппортюнити из окна библиотеки, где она оставалась все время, заметила прибытие этих нежданных гостей, с шерифом и Деннингом во главе, и едва успела остаться одна с пленниками, как тотчас же поспешила развязать их путы и помочь их бегству, пользуясь тем временем, когда все мы были заняты другим. Таково было, по крайней мере, наше предположение, так как в библиотеке не было никого, кроме нее и наших двух пленных, и когда я вернулся спустя некоторое время в комнату, то пленные исчезли. Никто никогда не расспрашивал, однако, сестру о том, куда девался ее брат и его сообщник, тем более, что и впоследствии мы не видали его в этих местах, а за их отсутствием, конечно, никто из нас и не подумал заводить перед судом речь об этом поджоге.
При виде шерифа и Деннинга инджиенсы, как мы уже говорили выше, отступили назад. Шериф тотчас же обратился к ним и именем закона приказал им немедленно же разойтись и очистить лужайку, обозвав их законопреступниками и пригрозив им всем соответствующими этому преступлению карами. Одну минуту инджиенсы, казалось, были в нерешительности, но вдруг все сонмище этих доблестных граждан, прячущих свои лица и свой стыд под коленкоровыми масками, стало быстро ретироваться. Отступление происходило в некотором порядке, но затем оно приняло почему-то характер паники, и все они обратились в беспорядочное отчаянное бегство. Дело в том, что в это время люди Деннинга стали показываться в окнах дома, потрясая и грозя негодяям своими ружьями, а эти последние, обуреваемые неудержимым страхом, казалось, воображали себя уже жертвами этих внезапно явившихся неожиданных врагов.
Индейцы с безмолвным презрением смотрели вслед бежавшим инджиенсам, и Огонь Прерии, умевший кое-как выражаться по-английски, сказал: «Несчастные индейцы, жалкое племя, которое бежит от собственной тени, от звука своего голоса». Такими словами выразил краснокожий индеец свое презрение к этим людям и уже более не сказал ничего.
Старый Сускезус оставался спокойным свидетелем происходившего. Он знал и понимал все, и как только порядок и тишина вновь водворились под портиком, он еще раз поднялся со своего места и стал говорить, обращаясь к своим гостям.
«Дети мои, вы слышите мой голос в последний раз. Соловей поет, поет и умолкает, даже и мощные крылья орла устают и отказываются служить ему, и я скоро перестану говорить. Когда переселюсь в счастливые долины, где блаженствуют наши деды, я расскажу всем воинам, которых увижу там, о вашем посещении, и отцы ваши узнают, что их сыновья любят справедливость.
Бледнолицые люди заключают условия, пишут их на бумаге и скрепляют своим именем, а затем нагло нарушают свой договор. Но обещание краснокожего человека для него закон. Если он обещает взамен чего-либо доставить шкуры зверей, то он доставит их, хотя и никакой закон не может преследовать его среди наших непроходимых лесов, чтобы принудить его исполнить свое обещание, но его обещание всегда следует за ним и он никуда не может уйти от него; он знает это и для него оно сильнее всякого закона; что он, обещал, то исполнит непременно во что бы то ни стало.
Дети мои, не забывайте этого никогда! Вы не бледнолицые, чтобы говорить или обещать одно, а делать другое! Когда вы устанавливаете закон, то должны и соблюдать его. Так всегда вы и поступаете, и это хорошо. Ни один краснокожий не требует себе чужого вигвама; если он хочет иметь вигвам, то строит его себе сам. Но не так поступают бледнолицые: человек, у которого нет своего вигвама, старается отнять вигвам у своего соседа. И поступая так, он продолжает читать свою священную книгу и ходить в дом молитвы и просить помощи Великого Духа.
Дети мои, краснокожий человек — человек свободный и сам над собою господин; он идет, куда хочет, и делает, что хочет. Он может ступить на тропу войны, или заниматься охотой, или же оставаться в своем вигваме. Он должен только всегда исполнять свое слово, не брать и не таскать ничего чужого, не прокрадываться тайком в вигвам другого краснокожего и никогда не быть несправедливым. Он человек свободный и сам себе господин, но он не говорит об этом никогда.
А бледнолицые говорят, что они люди свободные, когда восходит солнце, и когда светило стоит над их головой, и еще раз говорят, что они свободные, когда солнце уходит за горы, и не перестают повторять о том и ночью; они говорят об этом больше, чем они читают свою святую книгу, а затем идут отнимать вигвам у такого же свободного человека; они говорят о свободе, а сами того требуют, чтобы все в мире делалось так, как они того хотят.
Дети мои, эти бледнолицые должны были бы последовать за вами в прерии, чтобы научиться от вас справедливости. И я не удивляюсь тому, что они прячут свои лица в мешки: им, должно быть, стыдно за то, что они делают».
Старец перевел дух и продолжал:
«Дети мои, вы слышите в последний раз мой голос. Уста старца уже не долго будут говорить. Прощайте, дети мои! Поступайте, как должно, как хорошо, вы будете более счастливы, чем богатейшие из бледнолицых, которые поступают нехорошо».
Сускезус замолчал и опустился на свое кресло.
Тогда каждый из вождей по очереди стал подходить к нему и брать его за руку. Индейцы скупы на проявление своих чувств, но зато они предоставляют своим поступкам говорить за них. Ни одно слово не было произнесено этими закаленными в битвах воинами в то время, когда они прощались с Сускезусом. Но каждый из них охотно приносил ему справедливую дань уважения и почета. Исполнив этот долг, они удалились, довольные, если не счастливые.
Простившись с Сускезусом, каждый из них пришел и протянул руку каждому из нас, высказав благодарность за радушный прием. Дядя распределил между ними остатки своих драгоценностей, колец, серег, брошей и бриллиантов, и они покинули нас с чувством искреннего расположения. Однако в их удалении не было ничего трагического. Их уход был так же прост и незаметен, как их приход.
Весь эпизод пребывания здесь индейцев показался мне скорее каким-то сновидением, чем действительностью.
— Так что же, Хегс, — спросил Джон Деннинг часа два-три спустя, — что же ты решил делать? Останешься ли ты здесь или, быть может, поселишься в своем доме в Вестчестере.
— Нет, я останусь здесь до тех пор, пока не пожелаю сам уехать, а затем мы уже постараемся стать свободными, как индейцы, и пойдем, куда вздумаем, лишь бы только не в вигвам нашего соседа против его воли.
Джон Деннинг улыбнулся и прошелся несколько раз взад и вперед по комнате.
Дядя решил также остаться, и он сдержал свое слово и остался жить в округе, где живет и сейчас.
Между прочим, следует сказать, что мы получили вскоре некоторое подкрепление в лице нескольких молодых людей, моих прежних товарищей, съехавшихся опять в свои поместья по окончании сезона вод и теперь почти постоянно гостивших в Равенснесте.
Молодые люди все были страстные поклонники женской красоты, женского остроумия и женской грации, и потому им у нас в доме было раздолье. Обе воспитанницы дяди имели уже по усердному воздыхателю, и это обстоятельство прекрасно скрывало мои отношения к Мэри Уоррен, тем более, что в своей милой Пэтти я нашел прекрасную и верную союзницу. Дядя Ро, конечно, несмотря на все это, отлично видел всю мою игру, хотя я никогда ни единым словом не намекал ему на это. По счастью, он был весьма доволен выбором обеих своих воспитанниц, и это значительно смягчало его разочарование относительно его планов насчет моей особы.
То обстоятельство, что Мэри Уоррен не имела никакого состояния, также нимало не смущало и не огорчало дядю; ведь он знал, что сам он достаточно богат, чтобы сделать приличное добавление к моему состоянию в случае моего разорения от происков антирентистов. И вот однажды, когда все мы случайно собрались в библиотеке, беседуя на самые разнообразные темы, дядя Ро вдруг обратился ко мне со словами: