Вторым человеком оказался Армор Уивер. Армор стоял на коленях посреди луга, прямо напротив своей лавки, и бормотал какую-то молитву под гул пушек и мушкетные выстрелы, доносящиеся с другого берега реки. Мера окликнул его. Лицо Армора вытянулось от изумления, словно он увидал воскресшего Иисуса Христа.
- Мера! - закричал он. - Стой, стой!
Мера хотел было объехать его, объяснив, что нет времени, но Армор выбежал прямо на середину дороги, и лошадь сама затормозила.
- Мера, ты ангел или на самом деле жив?
- Жив, жив, но кому я не скажу за это спасибо, так это Гаррисону. Он пытался убить меня. Я жив, и Элвин тоже. Это все Гаррисон подстроил, и я должен его остановить.
- Ты не можешь ехать в таком виде, - окинул его взглядом Армор. Подожди, я сказал! Если ты появишься там в набедренной повязке и весь облепленный грязью, кто-нибудь может принять тебя за краснокожего и пристрелить на месте!
- Тогда садись за мной на лошадь, а по дороге отдашь одежду!
Мера помог Армору взобраться на лошадь, и они поскакали к переправе.
У парома дежурила жена Питера Паромщика. Только взглянув на Меру, она сразу поняла, что к чему.
- Быстрее! - крикнула она. - Там такое творится, река вся покраснела от крови.
Пока Мера окунался и смывал кровь и грязь, Армор быстро скинул с себя одежду. Вымыться дочиста не удалось, но во всяком случае Мера стал похож на белого человека. Не обтираясь, он надел рубашку и брюки, а наверх жилетку Армора. Одежда пришлась не совсем впору, поскольку Армор был меньше Меры, но юноша все равно умудрился влезть в сюртук.
- Извини, что пришлось оставить тебя в одних подштанниках, - кивнул он Армору.
- Да я в церковь голышом войду, лишь бы остановить эту бойню, - ответил Армор.
Может, он еще что-то сказал напоследок, но Мера его уже не слышал. Он во весь опор скакал к полю сражения.
Все оказалось совсем не так, как представлял себе Элвин Миллер-старший. Он-то думал, что будет стрелять из мушкета по тем самым дикарям, которые похитили и убили его сыновей. Но город оказался пуст - все краснокожие собрались на Луге Речей, как будто ожидая от своего Пророка очередной проповеди. Миллер и не предполагал, что в Граде Пророка живет столько краснокожих, потому что никогда не видел всех разом. Но это же краснокожие, значит, какая разница? Поэтому он, как и все остальные, продолжал палить из своего мушкета - выстрел, перезарядить, - даже не смотря, попадает в кого-нибудь или нет. Да и как он мог промахнуться, если все краснокожие сбились в кучу? На него нашла жажда крови, он ничего не соображал от ярости и желания убивать. Он не заметил, что некоторые из его соседей вдруг перестали стрелять. Выстрелы раздавались гораздо реже. Но он перезаряжал и стрелял, перезаряжал и стрелял, после каждого выстрела делая шаг или два вперед. Постепенно он вышел из леса на открытый луг. И только когда пушки заняли свои позиции, он перестал стрелять, давая поработать огромным орудиям. Пушечные выстрелы, словно огромным плугом, пробороздили толпу краснокожих.
И тут он наконец заметил, как ведут себя краснокожие, что они делают и чего _не делают_. Они не кричали. Не стреляли в ответ. Они просто стояли мужчины, женщины, дети, - просто стояли и смотрели, как бледнолицые убивают их. Ни один из них не повернулся спиной к шрапнельному залпу. Ни один родитель не попытался укрыть своего ребенка. Они просто стояли, ждали и умирали.
Залп картечью проделал в строе краснокожих огромные бреши, щитами от дождя смертоносного металла служили тела погибших. На глазах у Миллера дикари падали как подкошенные. Тот, кто мог, снова вставал на ноги, хотя бы на колени, или поднимал голову над кучей трупов, чтобы следующим залпом его добило.
Что происходит? Неужели они так хотят умереть?
Миллер оглянулся вокруг. Он и его товарищи по колено утопали в трупах они уже дошли до того места, где когда-то стояли, прижавшись друг к другу, краснокожие. Прямо у его ног лежало тело маленького мальчика, возраста Элвина, - глаз малыша вырвало мушкетной пулей. "И может быть, эту пулю выпустил я, - подумал Миллер. - Может, это я убил этого мальчика".
В перерывах между пушечными залпами до слуха Миллера доносился плач. Но то плакали не выжившие краснокожие, горстка которых еще жалась к реке. Нет, это плакали друзья и знакомые Миллера, поселенцы, стоящие рядом и позади него. Некоторые из них что-то бормотали, о чем-то молили. "Остановитесь, - говорили они. - Пожалуйста, хватит".
"Пожалуйста, хватит". Это они к пушкам обращаются? Или к тем краснокожим мужчинам и женщинам, которые стоят под шквальным огнем, высоко подняв голову, которые не пытаются бежать и не плачут от страха? Или же к их детям, которые встречают летящие пули с не меньшим мужеством, чем родители? Или они обращаются к ужасной всепожирающей боли в собственных сердцах, не в силах больше смотреть на то, что они совершили, совершают и еще совершат?
Миллер заметил, что кровь не впитывается в мягкую землю прибрежного луга. Вытекая из ран, она образовывала ручейки, реки, целые потоки, которые низвергались вниз по склону берега, вливаясь в Типпи-Каноэ. В этот ясный, светлый день солнечные лучи ярко-красными бликами отражались от воды речки.
Внезапно, прямо у него на глазах, вода в реке превратилась в стекло. Солнечный свет уже не танцевал на ней, а ослепительно отражался, как от зеркала. И все же Миллер рассмотрел, как по воде, словно Иисус, идет какой-то краснокожий. Достигнув середины протоки, он остановился.
Плач вокруг Миллера прекратился. Теперь зазвучали крики, все больше и больше голосов присоединялось к хору: "Перестаньте стрелять! Остановитесь! Опустите ружья!" Кто-то закричал, указывая на человека, стоящего на воде.
Прозвучал горн. Все затихли.
- Давайте добьем их, парни! - заорал Гаррисон.
Он гарцевал на молодом жеребце и указывал на залитый кровью берег. Рядом с ним не было ни одного поселенца, но солдаты, получив приказ, сразу выстроились в шеренгу и, наставив штыки, двинулись вперед. Там, где когда-то стояли десять тысяч краснокожих, все поле было устлано трупами. Уцелела, может быть, тысяча, и все они собрались у воды, у края холма.
Но в этот самый момент из леса вдруг выскочил высокий бледнолицый юноша. Одежда на нем сидела вкривь и вкось, башмаки он где-то оставил, а жилет и сюртук, видимо, забыл застегнуть. Его мокрые, взъерошенные волосы воинственно торчали во все стороны, а лицо выражало мрачную решимость. Но Миллер сразу узнал его, узнал и заорал во всю глотку: