Лев АННИНСКИЙ
КРАСНОРЕЧИЕ РЫБ
Если бы Сергей Буртяк был человеком моего поколения, я рискнул бы предположить, какие именно события и обстоятельства толкнули автора “Эхолота” в пучину водных аллегорий. Например, магазин “Зоология” на старом Арбате в послевоенные годы: не каждый шкет мог купить аквариум, но поглазеть на рыб мог каждый. Эпоху спустя вплыл в нашу жизнь фильм “Человек-амфибия”, герой которого — ихтиандр — единственный, кажется, мог поспорить в популярности с космонавтами...
Герой повести Буртяка держится “подальше от космоса”, но вряд ли это можно истолковать как спор “высоты и глубины”; в других текстах взмоют именно в высоту; скорее перед нами глобальная метафора жизни, где решают не сопоставления внешних параметров реальности, а коренной сдвиг этой жизни в сторону внечеловеческой субстанции, поиск “философского корня” в том общем “биобульоне”, где, по замыслу Буртяка, уравниваются “ангелы, демоны, птицы, рыбы, звери, гады и прочие...”
После того, как мы все пережили кафкианский бред Грегора Замзы, превратившегося в насекомое, — все это художественно узаконено и вовсе не мешает нам размышлять над человеческой реальностью, хотя Сомов и уплывает от нее, сообразно своей фамилии. Буртяк окружает это превращение красивой орнаментальной пеной, мобилизуя в эпиграфы брызжущие цитаты из классиков от Шекспира до Мелвилла и от Жюля Верна до Саши Соколова. И все-таки под радугой ихтиомании угадывается реальный психологический сюжет.
Став рыбой, вернее, “эхолотом” видящим сквозь толщу вод, герой Буртяка компенсирует в себе то, что легко восстанавливается от обратного. Он обретает могущество: “...Обшарив с помощью нашего феномена весь мировой океан, военные засекли под водой около десятка секретных противничьих баз и множество субмарин на ходу, отыскали несколько затонувших атомных лодок и убедились, что реакторы в целости и сохранности, в отличие от экипажей и всего остального. Взяв это все под контроль, они успокоились, потребовали с Сомова подписку о неразглашении и пообещали обращаться еще...” Отметим не лишенный яда гиперболизм этой ситуации: он тоже оправдан, и именно изначальной немощью героя. То же и с деньгами: став “эхолотом”, Сомов зашибает большие деньги; компаньоны, кучкующиеся около него, живут, как миллионеры, и только потусторонняя очарованность Сомова мешает ему зажить так же. Наконец, став “эхолотом”, Сомов обретает самоуважение, он окружен славой, завален письмами поклонников, чего ему в реальной жизни и присниться не могло... вернее только и могло — присниться.
Вернув ситуацию из сна в явь, мы получаем завшивленного школяра, “оцепеневшего” перед медсестрой, раздавленного скудным бытом, убежденного, что в жизни ему ничего не светит... Конечно, и в этом мире все относительно; медсестра - просто ангел, пытающийся обеспечить в классе санитарный стандарт; живет наш герой в новом микрорайоне, в стандартной пятиэтажке, без лифта, но все-таки в отдельной квартире; к тридцати трем годам становится стандартно приличным инженером, и даже... как это... медиапланером, он ходит в пальтеце на рыбьем (естественно) меху, а все-таки имеет возможность покрасоваться и в полумохеровом джемпере. Ни тебе войны, ни голодухи, ни скученности коммуналки. Таким уровнем комфорта можно и удовлетвориться. А можно, взбунтовавшись, плеснуть хвостом и уйти в пучину вод.
Поколение, дождавшееся скудных благ, за которые отцы и деды ложились костьми в горячке революции и в ознобе войны, — чувствует себя несчастным, обделенным, обманутым, без вины виноватым.
Имя Сомова — Иннокентий.
Мир, в котором он оказался, — страшен, но еще более смешон. Героические мифы — блажь и ложь. Хоть и мягкое перо у Буртяка, а линию держит. Вот вам сравнение. Помните в “Зеркале” Тарковского эпизод, когда летит учебная граната, и военрук, принявший ее за настоящую, падает, прикрывая голову руками (а голова покалечена на фронте)? Вот как эта ситуация преображается под пером наследника, родившегося полвека спустя, в описании пиротехнического взрыва, неожиданно грохнувшего на киностудии:
“Директор грохнулся животом на асфальт и, крепко сжав ноги, закрыл голову скрещенными руками, ну, то есть, по всем правилам гражданской обороны. Так он лежал, пока все не кончилось, в окружении недоуменных и обескураженных. Когда канонада смолкла и дым рассеялся, директора подняли. И тут все увидели, что он чудовищно обмочился, что он просто весь был мокрый, в нижней части тела, в области серых шерстяных брюк очень хорошего покроя и материала, а еще в воздухе стало потягивать странным...”