Его смерть стала смертью глубокой части меня самого. Затем несколько горьких осознаний. Расстрел «Санатано» также затрагивает все еще беспокойную часть моего поколения: он бьет по тем товарищам, которые, несмотря на все, что произошло за последние двадцать лет, а может быть, и благодаря этому, умеют идти по жизни с неизменным желанием учиться, предлагать себя и улыбаться.
Для меня продолжать любить Ростаньо означает также размышлять об ответственности, которую несет мое поколение за его смерть.
То, что наше поколение потерпело поражение, стало общим местом. Мне неясно, кто в действительности выиграл игру. Но одно кажется несомненным: с нашей стороны широко распространена неспособность переработать поражение, которое мы потерпели. Неспособность посмотреть в лицо прошлому, а также настоящему. Поэтому все живут, как писал «Sanatano», «не желая, чтобы их слишком беспокоили призраки, которые не завершены, не полностью вызваны, не окончательно изгнаны».
Мы должны спросить себя об этой кажущейся спокойной жизни беспокойного и даже озлобленного поколения. Это трудность, которую нужно пережить, ошеломленная тишина, в которой мы можем найти причины отсутствия, оставившего Ростаньо без воды во время его последних мужественных сражений с героиновыми боссами.
Друг предложил нам полуразваливающийся дом на берегу реки Адидже. Вместе с Ростаньо и Паоло Пальмиери, который сейчас преподает антропологию в Падуанском университете, мы решили сделать из него коммуну или, скромнее, «открытый учебный дом». Мы немного поработали над укреплением и восстановлением здания, нам помогали добровольцы и помогли несколько мелких краж: я помню, как мы украли с площади круглую платформу муниципальной полиции и превратили ее в большой рабочий стол.
Нас там спало всего трое, но днем приходили все, кто хотел. Даже группы по двадцать мальчиков и несколько редких девочек. Мы проводили небольшие семинары, организовывали что-то вроде контркурсов на темы, которые в университете не рассматривались или, по нашему мнению, рассматривались плохо: больше Витгенштейн, чем Маркс, но также Фанон, Маркузе, Беньямин. И началась странная игра: ведь в по-прежнему очень закрытом климате общества Трентино посещение нашего «дня открытых дверей» означало подвергнуть себя еще большей критике и подозрениям. Тем более что в то время мы с Марианеллой Склави начали экспериментировать с техникой социодрамы в тавернах Трентино, создавая драматические и уморительные ситуации, которые явно добавляли сплетен к сплетням.
Одной из первых студенток, регулярно посещавших наш «дом колдунов», была Маргерита Кагол: и одной из причин, по которой я сразу же влюбился в нее, была также большая смелость, которую она проявила, перейдя мост через Адидже к нам. Так началась наша история любви, которая никогда не заканчивалась.
В целом я уважал своих профессоров. У меня остались приятные воспоминания о втором курсе экономики, который вели Нино Андретта и его ассистент Романо Проди: нас было всего пять человек, потому что программа была солидной, а они считались очень строгими и требовательными. Я до сих пор благодарен Беппино Дисертори, автору значительного труда о неврозах и профессору социальной психиатрии: хотя он никогда не осознавал этого, именно благодаря его страстным лекциям я начал культивировать те интересы, в которые я снова углубился в последние годы.
Еще один профессор, который, безусловно, сыграл важную роль в моем образовании, – Франческо Альберони. Он приехал в 69-м году, когда курсы уже были закрыты, и после долгих бесед с нами у него возникла идея превратить Тренто в своего рода Франкфурт: экспериментальный университет, в котором можно было бы выразить все напряжения и потребности в обновлении, витавшие в воздухе.
Политическая борьба пришла в Тренто не сразу. Это происходило в течение некоторого времени и началось самым традиционным образом, под влиянием зловещего корпоративистского духа. Наш университет был частным и еще не был признан государством. Когда встал вопрос о паритете, министерство решило, что диплом Трентино приравнивается к диплому по политологии. Мы были в ярости: как мы могли столько учиться, чтобы в итоге получить обычную степень по политологии, которая практически ничего не стоит на рынке труда! Мы хотели гораздо большего, мы хотели, чтобы наша уникальность была признана, мы хотели быть социологами: и в связи с этими цеховыми требованиями мы начали яростную борьбу.