Фрейдисту я мог бы рассказать об одном моменте из своего детства, мне было около шести лет, когда я ходил во сне. В доме в Торре Пелличе я вставал посреди ночи, чтобы пойти и посидеть на подоконнике, выходящем на улицу. Однажды я споткнулся о стул, поранился и внезапно проснулся, совершенно не понимая, почему я нахожусь там, а не в своей постели.
Потом детский сомнамбулизм прошел, и я почти забыл о нем. Но несколько лет назад, в тюрьме, Массимо Беллоги, товарищ по колонке Вальтера Алазии, рассказал мне, что в детстве он тоже страдал лунатизмом и обычно сидел на пороге. Он объяснил это тем, что в то время его отец уехал, бросив семью. Тогда я понял, что, вероятно, подходил к окну, чтобы дождаться не только отца, о котором я не знал, кто он такой, но и матери, которая была далеко и которую я редко видел.
В шестнадцать лет у меня начались более близкие отношения с матерью, которую я тогда называла не мамой, а Иоландой. Она была для меня скорее другом и советчиком, чем материнским присутствием. Только в последние годы я стала называть ее мамой, и мне казалось, что она была рада этому.
В этот момент фрейдист мог бы предаваться размышлениям.
Юнгианцу я мог бы сказать, что сильные символы моего детства связаны с природной средой, в которой я вырос: горы, долины, родники и все, что они символизируют. Меня не увлекали никакие исторические личности, в том числе и потому, что я начал увлекаться политикой довольно поздно, когда уже учился в университете Тренто. Но и не сразу.
Еще в детстве меня привлекала охота на орлов и серн, которые потом становились чучелами. Все мои детские мифы были анимистическими мифами, вращающимися вокруг горного мира: самые красивые вершины, заколдованные леса, самые труднодоступные животные, следы на снегу… Я не случайно выбрал университет Тренто: скорее потому, что он находился посреди гор, чем из-за нового факультета социологии. И не случайно я женился на Маргерите Кагол, которая тоже была любительницей гор. Мы проводили недели и недели, бродя по Валь-ди-Фасса, Валь-ди-Брента и Валь-ди-Генова в поисках источников: это было постоянное изумление перед различными вкусами этих вод.
Гора встречает бури, ветер, снег и солнце, никогда не меняясь. В лучшем случае она подвергается небольшой эрозии. Я прожил восемнадцать лет в тюрьме в довольно каменистой местности, умудряясь принимать все, что на меня обрушивалось, не слишком расстраиваясь. Из источников бьют питательные воды с самыми разнообразными вкусами. В своей жизни я вступал в отношения со многими разными людьми, активно отдавая и получая множество даров.
Думаю, этого достаточно для юнгианца.
Красные бригады – это всего лишь глава в моей жизни. Абсолютно столичное приключение, в которое я также ввязался в результате ряда удачных обстоятельств и которое, возможно, представляет собой форсирование в отношении моего характера и воображения.
Что касается символической ориентации моего взгляда, то она не кажется мне аномальной или даже оригинальной особенностью. Я считаю, что нормальное общение между людьми в основе своей питается символическим содержанием: поэтому я склонен считать, что тот, кто думает, что его отношения с существами и вещами не пронизаны символами, на самом деле является человеком, который не очень хорошо знает свои механизмы общения. Я всегда был убежден, что каждый из нас – это скопление символов, которые, к сожалению, общество сводит к каракулям.
Итак, детство моё было счастливым, а также полным привязанностей. Маму Паскетто звали Энричетта: она была для меня «тетей». Были еще ее дочери, Фернанда и Лучана, которые уже достигли возраста замужества, когда мне было пять лет. Они любили меня. Я ходил в деревенскую начальную школу: один класс, где проходили все уроки.
Летом в Пашетто находилось убежище, в горах, и для меня эти два-три месяца были сказкой.
Первая большая травма: смерть дяди Армандо в 45-м году. Ему было двадцать лет, когда мне было четыре, и он всегда играл со мной, как старший брат, брал меня в лес, учил названиям растений и животных.
Я очень любил его. Он ушел в кусты с партизанами бригады Гарибальди, но время от времени спускался ко мне. В день освобождения Турина он отправился в город праздновать, а вечером, возвращаясь в Торре Пелличе на грузовике со своими товарищами, попал в засаду горстки нацистов, которые отступали через границу: они зарезали его вместе со всеми остальными.
Дядя-партизан, убитый нацистами, – это образ, который тогда имел для меня огромное значение с человеческой и эмоциональной точки зрения. С политической точки зрения, я бы так не сказал. В течение многих лет я не придавал боли от этого воспоминания никакого политического значения.